Владимир Красильщиков - В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Тяжело переводя дыхание, Графтио пожаловался:

— Ко всему притерпелся — одного не могу: работать на пустой желудок.

— Трудно... — задумчиво согласился Круг. — Беспрерывные и бесплодные мечтания о еде отвлекают, не дают сосредоточиться, тушат мысль. — И посетовал: — А мы вечерами все сидим как мыши, все ждем: вот сейчас постучат, дверь откроется, войдут «товарищи»: «пожалте бриться на Лубянку!»...

— Помилуйте! — невесело засмеялся Графтио. — Вы на службе у тех же самых «товарищей».

— А! Кто там станет разбираться в нынешнее лихолетье?! Куда ни покажешься, всюду одно: «кадет», «гидра», «контра». Только что, не далее минуты назад, во дворе какой-то «бушлат» подозрительно оглядел меня, и я слышал, как он сказал дворнику: «Чтой-то буржуи к нам зачастили? Не заговор ли затевают?» Смешно, да?

— Веселые времена.

— Куда уж веселей!

— Говорят, самое скучное занятие — жить в интересную эпоху... — Графтио хотел продолжать в том же роде, но заметил нагнавшего их Глеба Максимилиановича, с достоинством приподнял видавшую виды инженерскую фуражку, стал расстегивать пальто, потянул башлык, намотанный вокруг жилистой сухой шеи, обнаруживая стоячий накрахмаленный воротничок — неизменную роскошь бывалого путейца.

Далеко не юный, с глубокими складками на лбу, привыкший ставить выше всего надежность и прочность, он видом своим внушал: «Мне дорого только дело, которым я одержим. Работаю и дома в Питере, и на берегах Волхова — в створе будущей плотины, работаю в вагоне, на пароходе, в номере гостиницы. И сейчас... вот она, моя папка. В ней все мои мысли — моя суть, весь я — застрахованы от случайностей бренного бытия. А потому ничего, никого не боимся, ни перед кем не склоняем голову».

Иное дело — Круг. Тот все оглядывался на мраморную лестницу, все, должно быть, прикидывал: могли его услышать или нет.

Глеб Максимилианович поспешил уверить, что нет, поздоровался для этого особенно радушно, тут же откликнувшись на ту слишком предупредительную готовность, с какой была протянута большая сильная рука профессора. Приветливо улыбнулся, чтоб не расстраивать его, но думал и думал между тем с горечью, с досадой, обиженно:

«Вот-те на! Добро бы кто-нибудь. А то эти оба, как будто нарочно созданные для затеваемого дела. Преданы ему. Энтузиасты, которых не пришлось ни уговаривать, ни тащить в комиссию».

О Графтио злые языки говорят, что неизвестно, кто кому больше нужен: он Советской власти или она ему. И действительно... Еще в одиннадцатом году он закончил проект Волховской гидростанции и предложил его правительству. Но перспектива получения в столице дешевой энергии поставила под угрозу прибыли электрических компаний — хорошо знакомое Глебу Максимилиановичу «Общество электрического освещения...» скупило земли по берегам Волхова, и самому «императору всероссийскому» оказалось не под силу украсить территорию обширнейшей страны мира задуманной гидростанцией. Зато уже на третий месяц после Октябрьской революции в дверь квартиры Графтио постучал представитель Смольного и сказал, что Ленин просит поскорее дать смету. В июле Совнарком отпустил нужные для строительства на Волхове деньги, и оно началось.

То же примерно и с Кругом...

Большой, медлительный — это, можно сказать, во всех отношениях фундаментальный человек: и с виду и по сути своей. Добросовестный, работящий до того, что дня ему никогда не хватает и он задерживается на ночь, — до того, что совсем недавно в Садовники пришла молодая стройная женщина и, очень мило покраснев, попеняла Глебу Максимилиановичу:

— Мы с Карлушей только поженились, а вы уже отнимаете его у меня. Мы почти не видимся.

Глеб Максимилианович успокоил ее, как мог, пожелал счастья и сказал на прощанье:

— Надо радоваться, что начало вашей совместной жизни совпадает с началом такой работы, какая выпала нам с Карлом Адольфовичем. Нечасто выпадает это, поверьте мне, дорогая Елена Николаевна. Это добрый знак на будущее. И я вас прошу: не тяните мужа от настоящего, счастливого дела — помогите ему...

Круг держится с достоинством, знает себе цену. Он всегда несколько отчужден и чуть-чуть насторожен, как, впрочем, большинство тех, чьи предки еще при Петре перебрались из Пруссии в Лефортово, верно служили России мастерством и науками, но немало претерпели от фанатиков и шовинистов, особенно в недоброй памяти мировую войну.

Карл Адольфович, пожалуй, самый крупный наш электротехник. В Высшем техническом училище он вырастил целую школу отличных инженеров — многие из них уже идут работать в Комиссию по электрификации. Круг не только педагог, но и ученый. При всем том кажущемся спокойствии, при феноменальной выдержке, которые бросаются в глаза, когда знакомишься с ним, он вмиг теряет самообладание, загорается, как только речь заходит об электрических приводах и современных системах энергетического снабжения.

Капитальный его труд «Электрификация Центрально-промышленного района» потребовал не одного года жизни при царе, при войне, но выпущен Советской властью и стал научной основой для возрождения важнейших областей страны.

Несмотря на сочувствие к кадетам, которое он не скрывает, Карл Адольфович только что выполнил очередное поручение Ленина: закончил брошюру «Программа работ по электрификации России».

Вообще-то, если говорить вполне откровенно, по совести, это — «гусь» и «фрукт», порядочный упрямец и бунтарь. Ох, до чего же обманчива внешность!..

В самом начале работы Круг объявил Кржижановскому:

— Ничем не могу быть полезен. Вы требуете от меня какого-то провидения, фантазии, а я — человек обыкновенный; привык заниматься только точными науками.

— Ничего, — строго сказал ему тогда Глеб Максимилианович. — Придется снизойти. Придется перекинуть мост от вашего лучезарно-академического курса основ электротехники к земным нуждам нашей будущей промышленности. Впрягайтесь!

И — удивительное дело! — Круг впрягся...

«Круг и Графтио — это актив актива. Что же сказать об остальных? — думал Глеб Максимилианович, сидя перед ними в холодной, неуютно просторной комнате Электроотдела и рассеянно поглядывая сквозь давно не мытые стекла на воробьиху, что прихорашивалась на козырьке подоконника. — Нет, не беда, что Круг напуган арестами близких ему людей и боится власти, которой честно служит, главу которой уважает, ценит и, может быть, даже любит. Не беда, что Графтио то и дело иронизирует, подпускает шутки-шпильки. Честно говоря, и я иногда не в восторге от каких-то вещей, что подчас делаются именем Советской власти. Точно так же, как он, я очень хотел бы, чтоб не было комчванства, комволокиты. Но эта власть — моя. И отдельного от нее пути для меня нет и быть не может. А для них — вот ведь в чем вся штука! — для них окружающее делится на «они» и «мы». В «мы» Советская власть никак не попадает; и на то есть причина: неуверенность в завтрашнем дне как следствие зыбкости, шаткости, неустойчивости всего вокруг. В порядке первого приближения и большого огрубления суть дела рисуется им примерно так: «Отдадимся целиком новой власти, а завтра новый Деникин нагрянет — что тогда? Кому худо? А если не отдадимся сейчас — потом она нас же не примет, не признает. Опять — кому худо?» «Нет, так не пойдет! Так дела не будет!»» — Глеб Максимилианович решительно вертанулся на стуле и обжег левое запястье о «буржуйку».