Слава Телегин - Большая Книга. Том 1. Имперский сирота [litres самиздат]

Правда, если дело касалось паствы, то картина была полностью противоположной: юный Джордж гораздо охотнее проводил свои дни в компании овец и коз, нежели в компании прихожан в местной церкви. Что ж? Ведь и Ной с Авраамом и Моисеем в свое время пасли овец. Каждому овощу свое время. А пока пусть узнает, как зарабатывается хлеб в этом мире. И Кристофер, со свойственными любому церковному старосте благоразумием и прагматизмом, отдал молодого Фокса в подмастерья другому Джорджу – местному сапожнику и скотоводу. Пусть и небольшие, но все деньги. Обоим Джорджам трудолюбия было не занимать, и совсем скоро Джордж Фокс стал не менее известным господином среди торговцев шерсти, чем его патрон, Большой Джордж. Маленьким Джорджем, у них все еще был он, несмотря на то, что уже обогнал своего босса ростом. Дела у дабл-Джорджей шли день ото дня все лучше, на дворе меж тем стоял уже тысяча шестьсот сорок третий, так что Литтл Джордж в скором времени готовился отметить свое девятнадцатилетие.

Джордж отлично запомнил тот июньский вечер, когда после особо удачной сделки с крупным лондонским скорняком, Биг Джордж все-таки увлек его с собой в кабак.

– Ну наконец-то. А то я уже стал бояться, что материнское молоко останется на твоих губах до самой смерти, Литтл, – с видимым удовольствием пробурчал Биг Джи, шумно втянув в себя густую пену. Эль в «Пузатой Виверне» был лучшим в Лестершире, хоть пинта тут и стоила целых полпенни.

– Да уж! Легче выпить с тобой по пинте, чтобы ты отвязался, Биг Джи, и вернуться к превосходному молоку, чем каждый вечер слушать твою нудятину! – звонко рассмеялся Фокс, да так громко, что все пьянчуги «Пузатой Виверны» обернулись посмотреть на того, кому принадлежал этот чистый голос. Хриплому басу большинства местных завсегдатаев было очень непривычно слышать серебряные колокольчики Литтл Джи.

– Ладно, ладно, но только чур, свою первую пинту ты выпьешь до дна, друг мой!

Деваться было некуда. Литтл Джи коротко выдохнул, улыбнулся и встал над столом, подняв кружку с пенным элем вверх.

– Биг Джи, мы уже достаточно давно друг друга знаем, – начал он, по-прежнему широко улыбаясь. – Мы с тобой очень разные: и во взглядах на этот мир, и во вкусах тоже. Тебе нравится пиво, а мне – молоко. Но вот что нас обоих объединяет – мы с тобой ценим доброту и честность, и не переносим двуличность и несправедливость. Мы оба готовы встать на защиту слабого, а друга не предадим и за тысячу фунтов. Давай же выпьем за ту силу, что находится внутри нас обоих, за путеводную звезду внутри нас, которая освещает путь всех добрых людей в этом мире. У всех людей разные пути, но свет, горящий внутри нас, имеет одинаковую природу, я уверен в этом. За наш внутренний свет, друг. Да не угаснет он никогда! – и Фокс в несколько крупных глотков осушил свою кружку под аплодисменты и бурные восклицания своего патрона, никак не ожидавшего от Литтл Джи, молокососа и скромника, такой пламенной застольной речи.

Литтл Джи со стуком хлопнул кружкой об стол, сел и с удивлением отметил, что его речь произвела наиблагоприятнейшее впечатление не только на Биг Джи – почти все посетители паба, которых в этот пятничный вечер в «Виверне» было, пожалуй, немного больше, чем она была способна в себя вместить, смотрели на него, открыв рты. Секундное молчание сменилось внезапно общим громким возгласом одобрения, а еще через мгновение добрые англичане стали чокаться друг с другом своими большими кружками: тост Фокса произвел, как бы сегодня сказали, фурор.

Их обоих чуть ли не вынесли на руках на середину самого большого стола и попросили Фокса повторить тот же самый тост еще раз, чтобы можно было выпить за него всем вместе. Литтл Джи, очень смущенный таким вниманием к своей персоне, повторил тост очень старательно, вкладывая в каждое слово столько эмоций, что в конце, произнося «да не угаснет он никогда!», его голос под закопченными досками потолка прозвенел как медная литавра.

Внимающие ему люди уже было подняли свои кружки, чтобы дружно чокнуться за его тост, от которого у всех загорелись глаза и пробежали по спине мурашки, но молодой Фокс резко поднял вверх руку, призывая всех утихнуть. Глаза у него теперь горели еще ярче – так взволновала его своя собственная речь. Вдруг, неожиданно для самого себя, он запрыгнул на стол, не разбив, впрочем, ни одного стакана и тарелки, и голос его вновь зазвенел, хорошо слышный во всех уголках паба. Фокса слушали уже не только ушами, но и всей кожей.

– Друзья мои! – произнес он, – Ныне наступает Господнее ведение о земле и водах, которые покрывают моря. И ныне Господь возносит свою новую землю, в которой пребывает праведность превыше земли, где обитает неправедность. Ныне Господь возносит своих дев, которые запасли масла для своих лампад, которые сохранили свое девство, не нарушенное человеком греха. Ныне Господь возносит свои небеса превыше тех небес, которые он сотрясет – помещая детей своих в обителях небесных, сажая их всех вместе в небесных обителях во Христе Иисусе, в том, кто сотворил мир! Живите по совести, ибо совесть ваша – и есть голос Господа в вашей душе, и награда ваша на небе будет ждать вас после смерти!

– Ну хорошо, хоть папа римский в твою «новую землю» не попадет. Совести-то у него нет. И наш антихрист Карл*. А еретики, совестливые собаки-католики? Их куда? А хромая Мэгги? Мэгги, собирай своих вшей, Иисус их заберет вместе с тобой в свою новую землю! – хриплым голосом громко крикнул седой Джон из угла паба. Джон требовал, чтобы все его звали шкипером, хотя последние несколько лет он выходил в море разве что на веслах на рыбацких лодках своих товарищей, таких же пьяниц. Хромая Мэгги, с волосами оранжево-бурого цвета, в которых и впрямь, наверное, можно было отыскать при желании упомянутых шкипером насекомых, ничуть не обиделась его шутке. Напротив, она подняла свой бокал с пуншем, чокнулась с отставным капитаном и весело засмеялась – к соленым шуткам Джонни ей было не привыкать.

– Ну уж нет! И не мечтай меня без тебя в рай сплавить. Что мне там делать без моего шкипера? Так своим шлюхам и передай – и Мэгги опять расхохоталась, а в ее глазах, изрядно помутневших от страданий и рома, зажегся огонек. Когда-то она была, вероятно, очень милой, а может быть, даже красавицей, но сейчас о той далекой поре можно было догадаться лишь по слабому отсвету на дне ее когда-то чистых голубых глаз.

Мэгги была ирландкой. Никто не знал, сколько ей лет, но совершенно точно, что до старости ей было еще далеко, хотя она давно уже была не только хромой, но и без двух передних зубов. Зубы, как она сама утверждала, ей выбили «прихвостни Карла», когда его правая рука и ближайший советник граф Стаффорд, назначенный Карлом Первым в Ирландию лордом-лейтенантом, впервые появился в ее родном Ольстере. Мэгги тогда звали Мэйгдлин, и свое первоначальное имя она потеряла вместе с зубами тоже благодаря англичанам. Граф Стаффорд тогда насаждал железной рукой английские порядки среди ирландского дворянства, его помощники делали тоже самое среди простолюдинов. Тогда, десять лет назад, у Мэйгдлин помощники Стаффорда помимо имени и зубов, забрали также честь, мужа, ребенка, дом и двух волов.