Саулюс Шальтянис - Ореховый хлеб [сборник]

— Принести, говоришь? — вслух соображал Жаренас. — Ну ладно… Ладно же, принесу.

Директор налил с полстакана водки и, упорно не спуская глаз с облысевшей макушки старухи, с треском поставил стакан рядом с бутербродом и чаем.

— Пожалуйста, сударыня… пожалуйста!

И он подсел к своему двоюродному брату Навицкасу, который, нагнувшись над шашечной доской, уставился на старуху, с чего-то радостно потирая руки.

А старуха тем временем, все так же неловко откинувшись и подняв голову, откусывает сразу полбутерброда, а другую половину аккуратно заворачивает в газету; она отхлебывает глоток чая, затем берет стакан с водкой и медленно, как будто это остывший чай, выпивает его до дна, вызывающе поглядывая при этом на обоих мужчин.

— Ну, хватит, — решительно заявил директор ресторана. — Платите, и скатертью дорога!

— А может, у нее и денег-то нет… — вставил Навицкас. — Давай-ка лучше сыграем еще партию. — И он начинает расставлять на доске белые и черные шашки, вежливо отодвинув при этом надкушенный и завернутый в газету бутерброд.

Старуха отвернулась, она достала откуда-то из недр своего просторного пальто копейки и, наклонившись через стол, ссыпала их в ладонь Пранаса Жаренаса, к тому еще загибая ему пальцы в кулак.

— Пожалуйста, господа… я еще за услугу десять копеек добавила.

— Маловато, — сказал, не посчитав даже, Жаренас и ссыпал копейки себе в карман. — У нас ведь с наценкой… Ну и ступайте… Ступайте, чтобы духу вашего тут больше не было!

— О… зря я вам эти лишние десять копеек дала, вижу, что зря. — Старуха надела свою шляпку, встала и крикнула: — И не смейте тащить меня за руки!

— А я и не тащу вовсе, — не сдается Жаренас. — Охмелели вы, сударыня, домой пора. — И он легонько, но упорно вытаскивает упирающуюся старуху из ресторана и вешает замок на стеклянную входную дверь. — Ступайте, ступайте, сударыня, и не пытайтесь разбить стекло, уходите подобру-поздорову.

— Хорошо, я могу и уйти! — кричит старуха, продолжая трясти дверь так, что стекла звенят. — Хорошо, я уйду. Но придет Ясон!.. Придет мой Ясон, тогда будете знать, как обижать бедную, несчастную женщину! Ха-ха!.. Придет вот Ясон и спросит: а где это написано, что можно обижать женщину?.. И он вытащит из карманов законы и сунет их вам под нос и пристыдит вас, воров и нахалов…

Ее голос эхом откликается в пустом зале ресторана, как в костеле, и словно ветер, ворвавшийся сквозь щели стеклянной двери, он сметает со стола шашки Пранаса Жаренаса, директора ресторана, и его двоюродного брата Навицкаса и колышет прожженные окурками розовые занавески.

Нарисует Ясон этакий любопытный пейзаж городка Ясонеляй, который сам он, естественно, не мог запомнить: красное небо, кровавые пурпурные облака над картофельным полем, в небе трещит самолет и сбрасывает не бомбы, а листовки с надписью «Смерть фашистским оккупантам!», хотя тут же на краю картофельного поля еще дымится мыловаренный завод, разрушенный наверняка не этими листовками, и в этом самом детдомовском картофеле, в постельке, сложенной из… листовок «Смерть фашистским оккупантам!», лежит голенький младенец и орет благим матом. Директор детдома Матулёнис протирает стекла своих очков, снимает с головы шляпу и, склонив голову, говорит: «Детка, твой голос очень слаб, ты — голос, вопиющий в пустыне на четвертом году войны, но я все же тебя услышал». И он берет голыша на руки. «Детка, детка, я могу установить лишь твой пол, но не национальность или происхождение. Я не знаю ни твоих родителей, ни прародителей, а поэтому нареку тебя Ясоном в честь прославленного историей воина Ясона и нашего местечка Ясонеляй, и никто не будет, таким образом, в обиде. Я мог бы назвать тебя Сократом, ибо твой лоб, как я вижу, очень высок, но в детдоме уже есть один Сократ и два Гомера». А новорожденный Ясон тем временем напустил в теплую и широкую ладонь директора…

— Так вроде было, — задыхаясь, хихикает бывший директор детдома Матулёнис, — вроде бы так… Ах, любезный Ясон, мне ведь уже восемьдесят пятый, слава богу, пошел, так откуда же мне помнить, то ли вы меня, Ясон, обмочили, то ли какой другой детеныш.

— Восемьдесят пять? Ничего себе! — удивляется Ясон. — И все еще живы? Ого-го!.. Восемьдесят пять!.. Кабы мне столько прожить…

— Проживете, любезный Ясон, проживете, — говорит Матулёнис, вынимая из уха свой слуховой аппарат, ударяет им о стол, прочищает носовым платком и снова засовывает в ухо. — Не вы один, все мои дети, найденные кто в картошке, кто под забором, до ста лет проживут и еще дольше.

Ясон рассмеялся, расстегнул свою шубу и устроился поудобнее в кресле.

— Ох, ох, товарищ Матулёнис, и все-таки отрадно подумать, что тебя нашли в Ясонеляй, а не где-нибудь, скажем, в Шанхае или в Турции.

— Знаете что, — сказал Матулёнис, — вы пока посидите, а я пойду и переоденусь.

Он открыл дверцу шкафа, и Ясон теперь видел только ступни Матулёниса, засунутые в шлепанцы, шерстяные носки и тесемки от подштанников.

— Да не стоит труда, товарищ директор, — сказал Ясон и огляделся в комнате, — честное слово, вы и в этом костюме отлично выглядите.

— Может, и в картофеле… может, и в картофеле, — слышится голос Матулёниса и его приглушенный смех. — В самом деле, Ясон, можно подумать, я всю жизнь только и делал, что ходил с опущенными глазами и искал под ногами подкидышей… А может, так оно и было?..

Матулёнис закрыл дверцу шкафа, поправил галстук, застегнул на все пуговицы свой выходной пиджак, зачесал свои редкие седины на слуховой аппарат и встал перед Ясоном, радостно потирая руки:

— Так, стало быть, не забыли, не забыли меня, товарищ Ясон? Я-то, можно сказать, совсем позабыл, а он, гляди, не забыл!

Ясон застенчиво улыбался, разводя руками, потом вдруг хлопнул себя ладонью по лбу, вскочил и принялся вытаскивать из своего бездонного вещевого мешка какие-то свертки, на которых было написано: «Матулёнису».

— Это для вас, — сказал Ясон, разрывая бумажные свертки, и надел Матулёнису на голову роскошную, правда, несколько помявшуюся шляпу, — это я для вас, говорю, купил… эту вот шляпу, как интеллигенту.

Матулёнис кивнул головой. Затем Ясон взял его руки и надел на них белые меховые перчатки.

— Чтобы рукам холодно не было, — пояснил он.

Потом усадил директора в кресло, вскрыл третий сверток и обул ноги директора в меховые, такого же цвета, как и перчатки, пушистые башмаки.

— А это чтобы ногам холодно не было. Теперь я могу быть спокойным за ваши ноги, — заключил он.

Матулёнис встал, оглядел себя, свои ноги, руки, пощупал шляпу на голове, повторяя про себя:

— О, Ясон!.. О, Ясон!..

Однако Ясон еще не успокоился на этом, теперь он с головой залез в свой вещевой мешок: