Саулюс Шальтянис - Ореховый хлеб [сборник]

— Главное — гигиена, — говорит Жаренас, — гигиена и еще раз гигиена. Потому-то я и взял для тебя в ресторане халат, Навицкас, так неужели ты не можешь надеть его как следует?..

— Так у меня руки ведь… сам видишь какие… только запачкаю, — говорит Навицкас.

— Рута, господи, ну чего же ты стоишь? — раздраженно кричит Жаренас. — Я спрашиваю тебя, чего ты стоишь?

— А что же мне делать? — спрашивает, словно только сейчас очнувшись, Рута и берет в руки таз.

— Боже, боже! — вздыхает Жаренас. — Да поставь ты этот таз и поправь Навицкасу халат, разве трудно.

— Ладно, поправлю, — говорит Рута, — мог бы и без крика сказать.

— Это я, что ли, кричу? Ха, ха! — смеется Жаренас. — Как тебе кажется, Навицкас, разве кто-нибудь из нас тут кричал?

Навицкас бросил взгляд на Руту и, покорно склонив голову, произнес:

— Не глухие мы, чего нам кричать, но можно было бы и спокойнее, без нервов… Или вам, Пранас, эта старуха в ресторане в печенку засела?

— Ничего у меня не засело, а если засело, то и выйдет.

Жаренас поджал губы и скорбно произнес:

— Тазик, Рутяле, подайте, пожалуйста, очень прошу вас.

Рута делает несколько шагов к нему, но Жаренас опять раздраженно, чуть не плача, вздыхает:

— Да держи же ты, видишь, что выскальзывает…

— Не успела! Выскользнуло… — говорит Рута и смотрит на свои склизкие руки.

— Чего это вы, Рутяле, так морщитесь? За обеденным столом вы наверняка не станете морщиться.

— Вы что обронили? — спрашивает Навицкас. — Печенку? Ничего, сейчас найдем.

— Не знаю, но, кажется, сердце, — тихо говорит Рута, стоя с тазом в руках и глядя куда-то поверх свиньи и головы мужа, и даже поверх их дома, куда-то в небо.

Присев на корточки, Навицкас шарит руками по земле и находит теплое и дымящееся еще сердце свиньи, бросает взгляд на Руту и тоже устремляет его ввысь, задрав голову и причмокивая губами:

— Красота… красотища несказанная! Может, и там, говорю, на какой-нибудь звезде человек какой тоже зарезал свинью и разделывает сейчас тушу.

— А может, и наоборот! — Жаренас бегло взглядывает на жену и затем с какой-то затаенной обидой тоже смотрит в небо. — Может, там как раз этакие, скажем, высокоразвитые свиньи потребляют в пищу людей, Навицкас, и разделывают их туши. Небеса, Навицкас, — это кромешная пустота и холод.

— Видать, так оно и есть, — соглашается Навицкас, — видать, одна пустота, и никакого там бога.

И когда они оба снова возвращаются на землю, к своей свинье, то вдруг не находят Руты.

За забором стоит какое-то странное неподвижное существо. Конечно же, это человек, да еще в дохе, уже издали поблескивающей даже в темноте, она кажется необычайно мохнатой и огромной, заслоняющей чуть ли не всю улицу. Рута робко подходит к забору, совсем позабыв, что она все еще держит в руках таз.

— Не бойтесь, — говорит человек в дохе, встречая ее необычайно радостной, по-детски счастливой улыбкой.

— А я не боюсь, я совсем не боюсь. — Рута несколько раз кивает головой и только теперь замечает таз в своих руках, она успевает еще вглядеться в круглую, словно полевой валун, голову, покрытую как бы и не волосами, а нежным пушком только что вылупившегося цыпленка. В ее памяти еще застрянет эта по-детски счастливая улыбка с одним недостающим впереди зубом и, разумеется, эта могучая, всеохватывающая, как ночь, доха… и тогда она, глянув на таз в руках, возвращается к своему уже совсем расстроенному супругу и его двоюродному брату Навицкасу.

— Кто это там? — шепотом спрашивает Жаренас.

— Не знаю. — Рута пожимает плечами.

— Так с кем же ты там так долго говорила?

— Но я вовсе ведь не говорила…

Жаренас развязывает шнурки своего халата, но так и не снимает его, накачивает паяльную лампу и подходит с ней к забору, а горячий воздух, бьющий из этой лампы на несколько шагов вперед, треплет нежный золотистый мех. Человек на улице и не думает отступать, напротив, он подается вперед, словно его, как ночную бабочку, притягивает огонь монотонно жужжащей паяльной лампы. И тогда директор ресторана опускает синий огонь книзу, себе под ноги, и доха бесшумно уплывает вдаль по улице в темноту.

В детдомовском парке тлеют огромные кучи листьев. Старые, трухлявые липы роняют свою листву в пруд, и желтые листья густо застилают его поверхность, так что и не поймешь, где кончается берег и где начинается вода.

Ясон разулся, снял полосатые носки и закатал штаны, — кажется, сейчас он пустится вплавь по гладкой, как большой, туго натянутый барабан, поверхности пруда, шлепая по воде ногами и разгребая руками в стороны листья цвета его шубы. Старуха в своей незабываемой шляпке и просторном пальто, подостлав газету, сидит на берегу и ест, теперь уж, наверно, не бутерброд, а жареного цыпленка или какую-нибудь другую мелкую живность, судя по обсосанным ею косточкам, которые даже не тонут в пруду, а держатся на плавающих листьях.

— Ясон, — заговорила старуха, — не позволишь ли ты мне постирать твои носки? Ведь если я твоя мама, то это моя прямая обязанность стирать твои носки и рубашки.

— Вы можете простудиться, дорогая, — возражает Ясон, входя в воду и разрывая желтую пелену листьев. — Мои носки — это мое сугубо личное дело, и, насколько мне помнится, я стирал не только свои носки, но, кажется, даже и свои пеленки. Хе, хе! — И Ясон разражается громким смехом и принимается тереть свои носки один о другой, отчего вода в пруду приходит в волнение, а тоненькая, обглоданная мамашей косточка переворачивается и тонет.

— Ну вот и порядок, — говорит Ясон, выжимая носки; он садится, натягивает их на ноги и обувается.

— Ясон, — снова начинает старуха несмело, — я вот подумала, может, ты не рассердишься, если я…

— Мамаша, — молвит Ясон, вздыхая, — дорогая моя мамаша, разве вы видели когда-нибудь Ясона рассерженным? Скажите же, что вам купить, какой предмет вам позарез нужен?

— Такую вот печурку, — жалобно протянула мамаша Ясона, — хотя это и не обязательно… Такую, для гренков, в доме для престарелых такой печурки нет, но я вот подумала, что было бы очень хорошо… Ясон, ты, может, не рассердишься?..

— Я слушаю, — говорит Ясон и открывает военную планшетку, пристегнутую к его широкому поясу. — Конечно же, печурка для гренков очень нужная вещь.

— На самом-то деле я вовсе не печурку хотела просить, — говорит мамаша, — я хотела попросить… Мне очень не хочется возвращаться в Веясишкис, в дом для престарелых… Спасибо, что ты мне купил очень красивую зеленую сумочку и вот эти высокие сапожки, подбитые мехом, и печурку, знаю, ты тоже мне купишь… Быть может, таких печурок вовсе и нет на свете, но ты все равно купишь… знаю, что купишь… Большое тебе спасибо, спасибо за все.

— Ну и хорошо, — говорит Ясон, похлопывая мамашу по плечу. — Дорогая мамаша, давайте не будем расстраиваться без повода, ибо ваш любимый Ясон и так уж здесь, в его родном Ясонеляй, чересчур расстроился… Одно только я хотел бы вас попросить, мамаша, это на будущее: когда вы в следующий раз навестите Ясонеляй и зайдете в магазин, чтобы купить какую-нибудь понравившуюся вам вещь, не имея при себе достаточно денег, не поднимайте шума и не кричите на все местечко, что вы мамаша Ясона и что Ясон заплатит за вас, так как он в Сибири золото роет.