Саулюс Шальтянис - Ореховый хлеб [сборник]

И еще ночью к палатке подъехала повозка. Монте бережно усадил на нее Катрину и сказал воину, сидящему на козлах:

— Смотри, Висгаудас. Береги ее. Головой мне ответишь.

Лошади тронулись. Катрина протянула руку к Монте, идущему рядом с повозкой, и он все время гладил ее ладонь.

— Ах, Генрих, мне как-то зябко, как тогда, в Магдебурге, когда я пришла к тебе. Но придешь ли ты теперь ко мне?

— Приду, Катрина, даже если бог того не захочет, я приползу к тебе, Катрина.

Переваливаясь с боку на бок, повозка ехала по давно уже не паханным полям, пока не исчезла во мгле.

Сквозь туман на фоне светлеющего неба возникли темные башни Кенигсбергского замка.

Монте стоял на равнине между прусскими укреплениями и кенигсбергскими крепостными стенами и дожидался рассвета. Лагерь с его пирамидальными домиками и оградой из заостренных кольев казался вымершим. Но пруссы не спали.

Магистр Хартмунд рассматривал в свете факелов еще сонного и дрожащего от утренней прохлады мальчика. Два крестоносца дожидались его знака.

— С богом… Только заткните ему глотку…

Монте собирался вернуться в лагерь, когда на башне замелькали силуэты людей. Он стиснул зубы и поднял крепко сжатые кулаки, и весь прусский лагерь разом, как один человек, вздохнул.

— Сын мой, Александр, Александр! — воскликнул Монте. — Где твое милосердие, господи?!

Монте сидел на земле, понурившись, пока солнце не начало припекать его неподвижное тело. Тогда он поднялся и с сухими, глубоко впавшими глазами вернулся в лагерь.

— Иоганн, скотина! — гремел голос Хартмунда во дворе Кенигсбергского замка.

Магистр влетел в конюшню и выкатил глаза. Иоганн вертел над огнем голубя с оторванной головой и на скорую руку общипанного, с торчащими пеньками.

— Ах, так это ты здесь колдуешь, — пробормотал он, не отрывая глаз от зажариваемого голубя. Он весь подался вперед, схватил голубя за крыло и начал его, полусырого, с жадностью пожирать, обжигая себе губы и пальцы.

— Бог послал мне голубку! — умоляюще кричал Иоганн; голубиные косточки трещали на зубах Хартмунда. Иоганн вскочил, чтобы вырвать из его рук голубя, но Хартмунд ударил его по руке и, схватив за волосы, продолжал поедать голубя, несколько раз ударив голову Иоганна о каменную стену конюшни. Иоганн сидел оглушенный, слезы катились по его лицу. Хартмунд не торопясь, сосредоточенно доедал последние куски. Несколько опаленных перьев прилипли к его жирным губам.

Магистр медленно расхаживал по двору. Крестоносцы с опаской обходили его. Он приказал на целый час раньше звонить к вечерней молитве. Братья крестоносцы удивленно собрались в церкви. Хартмунд преклонил колено перед алтарем, потом встал, выпрямился и с металлом в голосе произнес:

— Вы погрязаете в грехе, не находя избавления. Но Иисус Христос говорит нам: «Тот, кто верует в меня, будь он даже мертвый, будет жить». Во спасение Ордена и ваших душ я приказываю братьям-монахам в конце каждой части произносимой молитвы повторять антифон «Salve Regina» с ответом «In omni tribulatione» [9] Да здравствует королева. — В любой беде (латин.) . и коллект «Да хранит нас господь».

Братья, недовольные, начали шептаться.

— Это должно пробудить ваши зачерствевшие души и склонить их к бо́льшим добродетелям и благочестью. Я не вижу в этом божьем доме брата Энгельберта.

— Магистр, — печально промолвил рыжебородый крестоносец, — если не сегодня, то завтра он расстанется с этим миром.

— Неважно. Сейчас он должен молиться в храме божьем. Иоганн! — позвал магистр, озираясь через головы крестоносцев.

— Бог послал мне голубку, — тоненьким женским голоском простонал Иоганн.

Крестоносцев вдруг охватило какое-то безрассудное веселье, и все братья начали поглядывать на Иоганна.

— Иоганн, я тебя накажу! — строго крикнул Хартмунд.

— За что? За то, что бог послал мне голубку?

— Замолчи, грубиян! — заорал на него Хартмунд.

После вечерней молитвы, когда все выходили из храма, Иоганн стоял у дверей и ждал. Крестоносцы потешались над ним, но он словно ничего не слышал. Наконец показался и Хартмунд.

— Бог послал мне голубка́, — снова застонал Иоганн.

Хартмунд оттолкнул его.

— Но ведь бог мне послал голубя, — прошептал Иоганн, как бы в недоумении. И тут он вытащил нож и вонзил его магистру в спину. Хартмунд упал. Иоганн сел на ступеньку храма и, положив подле себя нож, с полным равнодушием стал смотреть на предсмертную агонию Хартмунда.

Трон великого князя литовского пустовал. В полукруге перед ним стояли воины в доспехах, готовые ко всему. Вайшвилкас, накинув на кольчугу черную шкуру, нетвердыми от волнения шагами прошел через парадный зал и остановился перед троном; крепко ухватился за его подлокотники и медленно уселся на нем. Потом вздохнул и чуть дрожащим голосом хрипло проговорил:

— Я, Вайшвилкас, великий князь литовский!

Жавшиеся по углам зала слуги и придворные стояли с застывшими лицами.

— Я, Вайшвилкас — великий князь литовский! — повторил он тверже, но в зале все еще царила мертвая тишина.

Он сжал подлокотники трона так, что пальцы его побелели, и выкрикнул:

— Я, Вайшвилкас… великий князь литовский!..

И все отвесили поклон трону. Слуга подал огромный серебряный княжеский кубок, и Вайшвилкас взял его в дрожащие руки, расплескивая вино через край. Он сидел, захмелевший от вина, от почета, от недавно только пролитой крови, и глядел на исколотое тело Трениоты, лежащее посреди зала… Кровь тоненькой струйкой бежала по желобку в каменном полу к подножию трона и, не добегая, густела, смешиваясь с землей и пылью.

В конце коридора послышалось какое-то неясное бормотание. Волной пробежало оно по толпе воинов, они расступились, пропустив вперед бледную, со следами слез на лице женщину — того самого молодого когда-то воина, которого Ауктума умывал в лагере. С окаменевшим лицом она прошла через весь зал, остановилась перед трупом Трениоты, опустив голову, склонилась над телом убитого, подняла брошенный нож и, проведя рукой по его лезвию, посмотрела на свою испачканную в крови руку. Тогда она подошла к Вайшвилкасу, который, казалось, уже врос в трон, и положила нож к его ногам.

Вайшвилкас встал.

— Чего тебе надо, женщина?

— Отдай мне тело моего отца!

Воины не отрывали глаз от Вайшвилкаса, и он чувствовал, что все, даже самые близкие ему люди, стоящие справа и слева от трона, в этот момент не на его стороне, не на стороне нового великого князя литовского, а на стороне этой скорбящей женщины.

И, кашлянув, он негромко сказал:

— Возьми и не гневайся… Кровь за кровь — таков закон богов. В этом зале Трениота коварно убил отца моего, короля Миндаугаса… Сегодня его душа наконец обрела покой… Возьми и не гневайся.