Мэгги О'Фаррелл - Хамнет

«Да, мне суждено умереть, — подумала она, — иначе почему я не почувствовала ни малейших признаков приближения родов?» Значит, она скоро умрет, ее земные дни закончились, она покинет этот мир навсегда. И никогда больше не увидит его, никогда больше не увидит Сюзанну.

Агнес опустилась на пол, сраженная этим предчувствием. Никогда больше… Прижав ладони к половицам, она стояла на коленях. «Если мне суждено умереть, то пусть смерть будет мгновенной, — взмолилась она, — пусть выживет мой ребенок. Пусть он вернется и останется жить с его детьми. Пусть у него останутся обо мне только хорошие воспоминания».

Акушерка по-прежнему тянула ее за рукав, но Мэри, видимо, отказалась от попыток заманить ее на родильный стул. Агнес не позволит, чтобы ею командовали; она чувствовала, что Мэри это уже поняла. Мэри сама устроилась на ненавистном стуле, держа муслиновую пеленку, готовая принять младенца.

«Театр, — писал он — находится в местечке Шордич, близ Лондона». Элиза по буквам произнесла это слово, стараясь понять его смысл. Она произнесла раздельно, сначала «Шор», а потом «дич» [8] Шордич — теперь один из богемных районов Лондона (Shoreditch: shore — берег, ditch — канава, ров (англ.). . «Шор-дич?» — повторила Агнес. Ей представился речной берег, илистый, поросший тростником, где могут расти и желтые ирисы, и гнездиться птицы, а за ним канава с предательски скользкими склонами и мутной водой на дне. «Берег» и за ним «канава». Первая часть слова наводит на мысли о приятном месте, а вторая — на ужасные. «Какая канава может быть на берегу?» — начала она спрашивать Элизу, но девочка уже старательно читала дальше про ту пьесу, которую он смотрел там, пока ждал человека с перчаточным заказом, пьесу про завистливого герцога и его вероломных сыновей.

Повитуха, пыхтя, опустилась на пол, стараясь не помять свои юбки и фартук и заявив, что потребует дополнительную плату, поскольку не нанималась ползать тут на коленях. Почти распластавшись на ковре, она принялась что-то разглядывать.

— Скоро разродится, — заключила она и, грубо коснувшись ноги Агнес, прикрикнула на нее: — Тужься, давай, посильнее.

Мэри поддерживала Агнес за плечи, взяла за руку.

— Ну вот, — пробормотала она, — скоро разродишься.

Их слова доносились до Агнес из какой-то туманной дали. Ее мысли стали короткими, сбивчивыми и обрывистыми, предельно урезанными. В голове крутились отдельные слова: «Муж. Перчатки. Актеры. Бусины. Театр. Зависть. Герцог. Смерть. Добрые воспоминания». Ей удалось достичь какого-то понимания, не в словах, вероятно, а в ощущении того, что в том письме он не стал другим, а просто стал самим собой. Вернул себе душу. Возродился. Даже больше. Нашел себя в новом мире.

Она смотрела с какой-то отстраненной зачарованностью, как между ее ног появилось что-то округлое. Склонив голову, она попыталась разглядеть, кто там рождается. Увидела, как постепенно выскользнула живая головка, она вертелась и крутилась, словно какое-то водное создание, потом выскользнуло плечо, спинка, покрытый бисерной влагой позвоночник… Повитуха и Мэри уже держали его на руках.

— Мальчик, мальчик! — воскликнула Мэри, и тогда Агнес разглядела, что у младенца подбородок ее мужа, его надутые губки; но она заметила также светлые волосы своего отца, с выступающим мысом на лбу по линии роста волос; заметила длинные тонкие пальчики своей матери, да, она разглядела своего новорожденного сына.

Агнес с мальчиком уже лежали на кровати, младенец припал к ее соску, его крохотный кулачок собственнически прижался к материнской груди. Она заявила, что прежде всего, до мытья, накормит его. Настояла на том, чтобы пуповину и амниотическую оболочку положили в салфетку и завязали; приподняв голову, она убедилась, что Мэри и повитуха выполнили ее требование. «Когда малышу исполнится месяц, — сообщила она им, — я похороню сверток под деревом». Повитуха собрала свои инструменты, упаковала сумку, сложила простыню и выплеснула в окно какую-то миску. Мэри, сидя на краю кровати, убеждала Агнес позволить ей запеленать ребенка, убедительно доказывая необходимость этого тем, что сама она пеленала всех своих детей, потому-то, мол, они и выросли такими крепкими парнями, да и Элиза тоже не оплошала, но Агнес покачала головой. «Никаких пеленаний, спасибо», — ответила она, а повитуха скрытно усмехнулась, поскольку, принимая у Мэри роды последних трех детей, она сочла, что роженица проявляла неподобающее самодовольство.

Заворачивая миску в салфетку, повитуха невольно склонила голову, подумав, что такая невестка, странная во всех отношениях особа, на редкость подходит Мэри. Она уже поняла это. И могла бы поставить все свои сбережения (спрятанные в зарытом в землю кувшине в никому не ведомом тайнике за ее оштукатуренным домом) на то, что этот ребенок вырастет без всяких пеленок и свивальников.

Внезапно что-то заставило ее повернуться, не выпуская из рук влажную салфетку. Позже, рассказывая эту историю дюжине или около того знакомых горожан, она будет утверждать, что сама не поняла, почему вдруг повернулась: повернулась и все тут. «Сами понимаете, — уверенно заявляла она потом, похлопывая кончиком пальца по носу, — тут не обошлось без интуиции опытной повитухи».

По-прежнему удерживая младенца у груди, Агнес вдруг, сев в кровати, прижала руку к животу.

— В чем дело? — спросила Мэри, вставая с постели.

Агнес помотала головой и опять согнулась с тихим стоном.

— Давай подержу мальчика, — сказала Мэри, протягивая к нему руки. Ее встревоженное лицо исполнилось нежности. Повитуха поняла, что, несмотря ни на что, несмотря на восьмерых рожденных ею детей и преклонный возраст, Мэри очень хотелось взять именно этого малыша. Хотелось прижать его к себе, ощутить живое тепло новорожденного тельца.

— Нет, — стиснув зубы, сказала Агнес, скорчившись от боли. На ее лице отразились замешательство и страх. — Что происходит? — прошептала она срывающимся, испуганным, как у ребенка, голосом.

Акушерка вновь вышла на первый план. Положив ладонь на живот роженицы, она слегка надавила на него. И почувствовала, как напряглась его плоть, опустившись под ее нажимом. Тогда она живо подняла подол рубашки и пригляделась. Так и есть: уже показалась влажная округлость второй головки. Все стало очевидно.

— Опять началось, — сообщила она.

— Что вы имеете в виду? — спросила Мэри с легким высокомерием.

— Она опять рожает, — пояснила повитуха, — будем принимать второго. — Она похлопала Агнес по ноге. — У тебя, девочка, двойняшки.

Агнес встретила эту новость молчанием. Продолжая прижимать к себе сына, она откинулась обратно на подушки, явно измотанная, с посеревшим лицом, вяло склонила голову и вытянула ослабевшие ноги. О ее мучительных страданиях свидетельствовали лишь плотно сжатые губы и побелевшее лицо. Она позволила забрать малыша и положить его в колыбельку около камина.