Лариса Шкатула - Казачья доля: воля-неволя

– Его помиловали! Сам император! – горделиво подсказал Гришка.

– Ничего, теперь мы им покажем! – сказала, будто пригрозила Люба. Кому? Но вслух сказала. – А я как чувствовала, что к нам дорогой гость пожалует. Ольге наказала, чтобы борщ свежий сварила, пирогов напекла.

– Кто такая Ольга?

– Так, одну девушку взяла, из городка. Бедную. Такая худющая была, а у меня отъелась…

– Ты теперь сама у плиты не стоишь? – лукаво поинтересовался Семен, увлекаемый сестрой обратно к дому.

– И не говори! Сбросила с себя этот хомут. Да и когда? За строителями надо присмотреть? Надо. Хоть за ними Леонид Владимирович смотрит, а и женский глаз не помешает. Гриша вон растет, ему хорошо кушать нужно. Да и рабочих я обещала кормить. Не буду же я жалеть хлеба для рабочих.

– Развернулась ты, Любашка!

– Развернулась, – согласно кивнула сестра. – И ты если захочешь, тоже развернешься. А там… такие дали открываются, дух захватывает!

– Думаешь, для того достаточно захотеть?

Поневоле в его голосе прозвучала насмешка. Семен примерно догадывался, что Люба имела в виду, но хотел услышать ее мнение. А она вдруг остановилась и оглядела его с ног до головы.

– Ты вернулся другим, надломленным, что ли… В глазах у тебя страх, в голове седина. Тебе же всего двадцать пять лет, а будто все сорок. Я вот однажды подумала: конечно, надо бы жить так, как от века наши предки жили: мужчины – служба, женщины – дети и хозяйство… На дворе уже конец девятнадцатого века, а мы все по старинке.

– Еще не конец, – поправил ее брат, – скоро восемьдесят первый год. Еще два десятка лет. За это время, знаешь, сколько всего может случиться. Тебе самой сорок стукнет… А если серьезно… Смотри, я попробовал жить не так, как все, захотел быстро разбогатеть, лошадей-производителей украсть, а не самому вырастить, и что из этого вышло?

– Значит, до конца все не продумал.

– Ты посмотри, в этой красивой голове просто-таки разбойник сидит… Скажи лучше, чего тебе самой хочется?

– Если получится, выйти замуж за любимого человека, продать тебе этот дом и постройки, и уехать в город.

– Ты строила этот дом, чтобы его продать?

– Не просто продать, а продать тебе. Понимаешь, когда я его построила, поняла, что мне уже другого хочется. Вырваться отсюда. Переехать в Екатеринодар. А, может, и в сам Петербург, учиться…

Семен смотрел на сестру во все глаза. Когда-то ей хотелось одного: выйти замуж за Дмитрия Иващенко. И, случись это, возможно, большего она уже бы не захотела… Не было бы счастья, да несчастье помогло. Выходит, далеко не всегда любовь помогает человеку летать, некоторых она крыльев лишает. Хочется человеку возле любимого сидеть, и больше ничего…

– А там, когда у нас родятся дети и подрастут, отдать их на учебу, откуда не забирать во время посевных и сбора урожая, построить себе дом, еще побольше этого, устраивать балы и вечера…

Семен даже растерялся от ее планов. Сколько ему прежде случалось говорить с молоденькими девушками – дальше планов выйти замуж и родить много детишек, у них не шло. А Люба… Неужели это у нее от матери? Но та жила в станице, смирилась, ничего другого не хотела… Или ее дети просто о том не знали?

– Ты где остановился? – первым делом спросил его атаман. – В родительском доме?

Семену было стыдно говорить правду. Он замялся, подбирая слова. Но Павлюченко и так обо всем знал, и кивнул поощрительно, мол, давай, не стесняйся!

– Нет, у сестры, – ответил ему Семен. – После того, как мать… ушла, наш дом стал непохож на тот, который я всегда помнил.

У него до сих пор стояла перед глазами сцена: будто виноватый в чем отец, осторожно поглядывающий на сидящего за столом сына, и на месте матери – чужая тетка с холодным горделивым взглядом. Семен не видел отца… около четырех лет. Но теперь это был совсем другой человек.

Семен слышал, что женщина может сломать мужчину, но казака, воина… Наверное, отец всегда был немного… мягче своих товарищей. Видно, таким уродился. С матерью они были парой, притом, что она все же была немного другой, чем остальные каз а чки, а Матрена… это была женщина, привыкшая управлять. То ли своими детьми, то ли хозяйством – она рано осталась вдовой, только этим можно все объяснить… Или тем, что она такая уродилась!

Он едва взглянул на мачеху, как понял: поскольку ей не захочет подчиняться, они навсегда станут врагами.

– Сестрица твоя коней в свою конюшню забрала! – поджав губы, заговорила Матрена.

– Наверное, у нее больше места, – попытался смягчить напряженность Семен.

– У нее много денег! – жестко сказала Матрена. – Как и у тебя.

– А какое тебе дело до моих денег? – сначала он, как и положено, собирался отнестись к жене отца с большим почтением, обращаться к ней на «вы», как и положено, но понял, что его почтительность она воспримет, как слабость.

Семену приходилось сталкиваться с такими людьми, которые понимают только силу и власть.

– Как это, какое? – взвизгнула мачеха. – А на что, по-твоему, мы будем содержать хозяйство, а корм покупать, а муку… На твоего отца надежды мало. Он старый и больной.

– Что же ты за него замуж выходила? Где были твои глаза!

– Половину своих денег ты должен отдать мне!

– Это почему же?

– А ты собираешься жить и есть просто так, бесплатно?

– А ты собираешься, наше хозяйство прибрать к рукам бесплатно? – передразнил ее Семен. – Деньги я заберу. Все, до копейки!

– Ты ничего не получишь, каторжник проклятый.

Дальше разговаривать было бесполезно. Семен сорвал висящую на стене нагайку и замахнулся на мачеху. Боже, он никогда не поднимал руку на женщину, но здесь перед ним как будто был враг.

– Михайло! – закричала она. – Куда ты смотришь?!

– Сема! – просительно отозвался отец.

– Деньги! – сказал он. – Я жду.

Отец, не оглядываясь, пошел в бывшую их с мамой спальню, и вынес узелок.

– Вот.

Но он, хоть и быстро, пересчитал деньги. В узелке не хватало пяти золотых монет. Наверное, те, что взяла для своих дел Люба.

Семен спрятал их за пазуху и больше ничего не сказал. Только у порога остановился, поклонился.

– Благодарю за любовь, за ласку… Отец, я возьму Али.

– Этого мохнатого уродца? – фыркнула Матрена. – Бери, я все равно собиралась отвезти его на бойню.

Семен вошел в конюшню. Али стоял в крайнем стойле, и ясли перед ним были пусты, за исключением небольшой охапки соломы.

– Али!

И тут Семен почувствовал, как напряжение, копившееся в нем долгие дни и месяцы… да, что там, годы, вырвалось наружу, и по щекам его потекли слезы.

Конь сразу признавший хозяина, оживился, задвигая худыми ребрами, дохнул ему в лицо и слизнул горячую влагу.

– Пойдем, малыш, – сказал ему Семен, – никто не понимает, какой ты ценный конь. Ничего, мы еще им покажем!