Екатерина Франк - Под флагом цвета крови и свободы

– А по–твоему, нет? – резко возразил Джек и тотчас прибавил глухо, вновь отведя взгляд: – В любом случае, я виновен в его смерти. В их смертях. Я всегда хотел спросить у тебя, но почему-то не мог сделать этого, – проговорил он вдруг сдавленным, надтреснутым голосом. – Что ты чувствовал, когда убил его? Когда ты убил Кристофера?

Властитель Меланетто свел нависшие брови, и на мгновение лицо его стало действительно страшным; затем он поднял на сына взгляд – тяжелый, неприятный в своей суровой откровенности, но прямой:

– Я знал, что это было правильным решением. И поэтому я не чувствовал ничего.

– Ничего? – повторил Джек упавшим, растерянным голосом. Надрывный смех – смех сумасшедшего, смех комедианта, исполняющего ненавистную роль, смех, похожий на карканье ворона и предсмертные вопли истязаемых куда больше, чем на выражение веселья – вырвался вдруг из его исхудалой груди с такой силой, что он завалился набок и упал бы с кровати, не подхвати его Рэдфорд–старший за локоть.

– Ничего! Милостивый Боже, как я только сразу не догадался!.. Я же столько лет гадал… я молился о том, чтобы это оказался вовсе не ты!.. – выдыхал Джек, перемежая слова стонами боли: истерзанное тело, не готовое еще к подобным приступам, давало о себе знать. Властитель Меланетто молчал, сжимая плечо сына – неумело и грубо, впервые в жизни хоть как-то его поддерживая, пусть и в самом прямом, незатейливом смысле этого слова.

– И все это – ради чего? Зачем тебе потребовалось убивать его? – отсмеявшись, прошептал Джек обессиленно. Рэдфорд–старший не шелохнулся; лицо его стало еще более мрачным. – Неужели ты… таким извращенным способом пытался вернуть меня назад?

– Нет. Вернее, дело было не только в этом, – отвернувшись, после долгого молчания признался властитель Меланетто. – Мы действительно часто ссорились с тобой именно из–за него, и я думал – думал иногда, что, если Кристофера не станет, то мы…

– То мы вдруг станем чудесной и любящей семьей, живущей душа в душу? – горько усмехнулся Джек. – Неужели ты сам не понимал, что это так не работает?

– Сказал же, дело было не в этом, – на мгновение в голосе Рэдфорда–старшего снова появилось прежнее злое раздражение, но он сдержал себя и прибавил тише: – Когда ты сбежал, я… Я просто понял, что так больше не может продолжаться.

– Как ты живешь с этим? – спросил сын совсем тихо, вновь закрывая лицо ладонями и бессильно горбясь. Джон Рэдфорд пожал плечами:

– Время лечит. Оно заставляет забыть все.

– Не все, – возразил Джек, отворачиваясь. В голосе его слышалась глухая, неизбывная тоска: – Я так и не смог забыть ничего: ни того, как твои люди убили мою мать – ни того, что ты сам сделал со мной…

В каюте наступила наступила тягостная тишина; можно было расслышать, как за приоткрытым окном – единственным источником света в полутемной комнате – мирно и безмятежно плещутся волны. Двое мужчин, сидевших бок о бок на кровати, молчали: отец и сын, никогда прежде не бывшие семьей – в эту минуту оба они сознавали яснее всего, насколько бесконечно далеки друг от друга.

– Твой сын сейчас в моем доме, на Тортуге, – негромко, устало заговорил вдруг Джон Рэдфорд. Джек поднял голову:

– Роджер? С ним же все…

– Да. Я оставил его на попечении надежных людей, – кивнул властитель Меланетто. – Он напомнил мне кое–что, о чем я очень много лет пытался забыть.

– Надеюсь, что не меня в детстве, – глухо, но с отчетливым металлом в голосе отрезал Джек. – Потому что если ты хоть пальцем до него дотронулся…

– Я никогда тебе этого не рассказывал, – продолжил Джон все тем же странным тоном. – На самом деле, я родился и вырос в Старом Свете, в Англии. Мой отец был обычнейшим бродягой, каких тогда сотни ходили по дорогам: где крали, где грабили, где брались за какую-то мелкую работу. Службу он потерял, когда лишился ноги – я даже не знаю, кем он был – а после смерти матери остался мне единственной родней. Так мы и ходили по дорогам: я, тощий чумазый мальчишка, и он – одноногий калека с котомкой за спиной. Как же он играл в карты! Не могу даже представить, сколько раз та засаленная колода давала нам ужин и ночлег…

– А что же случилось потом? – тихо спросил Джек; по тону отца он уже почти наполовину догадывался, каким будет ответ. Тот поджал морщинистые губы и дернул щекой:

– Его повесили у меня на глазах в Бристоле. За бродяжничество, по всем правилам славного английского закона. Меня тогда всего лишь высекли плетьми и заставили смотреть – знали бы они, кем я стану, живо вздернули бы рядом с отцом… Потому что закон – закон всегда должен исполняться! Этот урок я запомнил на всю жизнь, – хрипло, без тени веселья расхохотался он. – На глазах у толпы – это все плевать, а вот то, чтобы я как следует прочувствовал – меня даже держали за голову, не давали отвернуться. Но я бы все равно глядел: хотел еще раз увидеть отца, хоть живого, хоть мертвого… И не отходил от виселицы, даже когда все разошлись и смеркаться начало – тогда-то капитан Флинт меня и приметил, взял к себе на судно «пороховой обезьянкой». Один из повешенных вместе с отцом оказался его знакомым, вот он и пришел на площадь поглядеть…

– К чему ты рассказываешь мне все это? – спросил Джек с явным раздражением. – Думаешь, я расчувствуюсь оттого, что спустя столько лет ты решил начать давить на жалость?..

– Потому что какой бы голодной и опасной ни была моя тогдашняя жизнь – это время я до сих пор вспоминаю как самое счастливое, – глухо проронил властитель Меланетто; хотя взгляд его был обращен на лицо сына, смотрел он словно разом и на него, и куда-то очень далеко – намного дальше скрытого за необъятным морским горизонтом. – Теперь я понимаю, что то счастье было в моей жизни только благодаря моему отцу. Это то, что я не сумел сберечь и дать тебе, Джек, – видя, что сын собирается что-то сказать, он предостерегающе поднял руку и внезапно положил ее на его плечо, наклонившись вперед. – Но ты сумел подарить это чувство Роджеру.

– Он сам… Это он так сказал? – негромко спросил Джек. Джон Рэдфорд рывком подался навстречу сына, положив и вторую руку ему на плечо в попытке заключить в странное, незаконченное подобие объятий – так, что между ними оставалось около фута пустого пространства:

– Да. Потому что любит своего отца точно так же, как тот любит его, а я… Я так и не смог полюбить тебя. Прости меня за это, Джек, – едва ли не впервые в жизни он потянулся обнять сына, остановился было, словно растерявшись – но тот не вырвался, не шелохнулся вовсе и даже опустил, помедлив, обе руки на его спину – осторожно, словно боясь обжечься.

– Вот что я хотел тебе сказать, – пробормотал ему в плечо отец, тяжело, прерывисто выдыхая слова. – Ты ненавидишь меня за это, да?