Екатерина Франк - Под флагом цвета крови и свободы

– И что же тогда, мистер Дойли? – тихо вымолвил капитан – похоже, все–таки поверив его словам. Эдвард поднялся с места и подошел к окну: он даже не заметил того, что с трудом переводит дыхание после долгого разговора:

– Сначала найдем бумаги, и вы сами сможете убедиться в том, что я сказал правду. А затем нам предстоит сделать самое главное.

– Что именно?

– Защитить Тортугу и ее жителей, – спокойно ответил Эдвард.

Голова кружилась, все тело болело так, что проще казалось пустить себе пулю в лоб, чем разлепить пылающие веки. Однако Джек Рэдфорд с самого детства старался думать о хорошем и руководствоваться в таких случаях принципом: раз болит – значит, еще живое.

Тем более что, стоило ему пошевелиться и издать первый, чуть слышный стон, как мир вокруг показался чуточку приятнее: к губам его прижалось нечто прохладное и твердое, оказавшееся краем кружки, и в рот ворвалась чистая, одним лишь лимонным соком сдобренная вода – вроде бы ей положено было быть кислой, но ничего слаще Джек не пробовал. В плену ему выбили несколько зубов – по счастью, начисто, без застрявших в челюсти корней – и теперь едва поджившие десны защипало, а во рту появился солоноватый привкус крови, однако все это были пустяки. Вместе с водой, напитывавшей его истерзанное тело, мир наполнялся красками, приобретал очертания: Рэдфорд приметил скрипучие, чистые бинты, которыми обернуты были его руки, грудь и, кажется ступни – до пояса он был укрыт колючим шерстяным одеялом, так что сказать точно не мог. Затем в ноздри его ворвался запах – знакомый с детства и прежде казавшийся одновременно родным и ненавистным: смесь пороха, крепкого табака и железа. К нему, как и всегда прежде, не присоединялся терпкий, ласково–свежий аромат смолы, столь любимый самим Джеком – он никогда не стыдился работать руками на собственном судне и частенько исправлял огрехи старого Макферсона тайком от него самого и остальных. А его отец ненавидел подобное и, вероятно, за обнаруженную в дальнем углу забытую стружку лично отхлестал бы кнутом нерасторопного плотника, но и не подумал бы сам ее поднять и выбросить: то было ниже его достоинства.

И все же он был здесь сейчас: сидел без оружия и обычной треуголки, которые, казалось, снимал лишь во сне, в рубашке с засученными рукавами – раз за разом отжимая в тазу с холодной водой полотенце и протирая им пылающий лоб своего единственного сына. Ощущение мокрой, восхитительно ледяной ткани было едва ли не приятнее выпитой ранее воды; и все же Джек инстинктивно, с многими годами выработанной привычкой дернулся, приподнимаясь, загораживая непослушной, неимоверно тяжелой рукой беззащитные грудь и живот.

– Где я? – выдохнул он прямо в черные глаза, так похожие на его собственные – когда-то он гордился этим сходством, и лишь куда позже начал подозревать, что именно из–за него отец и ненавидел его столь сильно.

Однако теперь Джон Рэдфорд глядел на сына не так, как прежде: без гнева, зато с усталым, столь не свойственным ему прежде облегчением:

– Ты на борту моего корабля. Не беспокойся – здесь ты в полной безопасности. Через несколько часов мы прибудем на Тортугу.

– Несколько часов? Сколько же я… – Джек снова попытался привстать и с болезненным стоном рухнул на подушку. Отцовская постель, а именно на ней он и лежал, была широкой и довольно мягкой – даже без сравнения с жестким полом в камере, на котором он спал последние три недели, если его все же расковывали на ночь, а не оставляли прямо в цепях; но на ней ему все равно почему-то было тяжело и неприятно, неудобно до дрожи. Не столь ужасно было даже тщательно подавляемое, подспудное ожидание удара – сколько собственная беспомощность при этом.

– Ты проспал почти трое суток. Доктор Норрис говорит, это и к лучшему – он опасался заражения крови, – коротко, сухо сообщил Рэдфорд–старший. Джек выдохнул – он определенно не желал знать, какую часть этого времени отец провел возле его постели:

– А как же…

– Твой старпом тоже здесь. Я распорядился накормить его и разместить пока с моими людьми, – лицо Джона Рэдфорда внезапно стало еще мрачнее, и смутная тень сочувствия мелькнула в его чертах: – Он мне все рассказал. Сожалею о том, что случилось, Джек.

– О чем ты? – растерянно переспросил сын, стискивая виски пальцами – казалось, что голова готова лопнуть от множества нежеланных воспоминаний и образов.

«Прости меня, Джек…» – последнее, что он мог воскресить в своем сознании: голос Эрнесты, усталый и хриплый, но решительный, как и всегда. Его лучший – и едва ли не единственный настоящий друг с самого детства, храбрая и отзывчивая девочка, вся вина которой заключалась лишь в родительской любви, которой он так долго и мучительно завидовал… И бледное, бескровное лицо Генри с закрытыми глазами – на него Рэдфорд смотрел, проклиная себя за загубленную ради него юную, чистую и храбрую душу, повинную лишь в собственной доверчивости – смотрел до самого последнего мгновения, когда в голове все разорвалось и наступила темнота.

– … Она оглушила тебя и велела твоему старпому уходить немедленно, не дожидаясь ее. Ты помнишь то, что было до этого? – едва прорвался в его утопающий разум голос отца.

Джек наклонился вперед и закрыл лицо руками. Он не плакал – не потому, что не хотел этого, нет: быть может, завой он в голос и начни крушить все вокруг, ему и стало бы легче; но жертва двух близких ему людей сковала его по рукам и ногам. Разве ради его истерик и бессмысленных жалоб они отдали свои жизни? Как вернуть, оплатить этот долг, Рэдфорд не знал; знал лишь, что ни слезами, ни вечным раскаянием, ни даже самыми великими подвигами ему не удастся совершить это.

– Мне жаль, – почти искренне сказал отец, каким-то чужим, непривычным жестом кладя ему руку на плечо. Джек не стал ее сбрасывать – сил на театральные жесты у него не осталось совсем.

– Она мертва, – опустошенно проговорил он, глядя в пустоту перед собой. – Эрнеста мертва, потому что пыталась остановить все это… Кому я лгу? Она просто хотела защитить меня, потому что считала своим другом – или еще Бог весть почему, потому что я все равно этого не заслуживал… И Генри мертв. Генри мертв, – повторил он страшные слова, про себя удивляясь тому, как еще не умер на месте, произнеся их вслух. Джон Рэдфорд внимательно посмотрел на него:

– Тот мальчик, что вступался за тебя на Меланетто и осмеливался мне дерзить? Разве он не предал тебя?

– Нет, – выдавил Джек, стискивая зубы. – То есть… да, но это уже не важно. Он пришел туда, чтобы спасти меня, и отдал за это свою жизнь. Все равно, что я своими руками убил его…

– По–твоему, это одно и то же?