Ирина Сукневич - Битва на поле Куликовом

Дмитрий взял лошадку с всадником, который был теперь Щелканом, и татарин поскакал прямо к коню Дюдко.

— Отдавай кобылицу! — закричал Дмитрий.

Конь Владимира поскакал быстрее. Щелкан не отставал.

— Моя сила татарская сильней твоей, лучше отдавай! — Дмитрий протянул руку к конику. Сунув в рот два пальца, свистнул, будто бы Щелкан, разбойничьим посвистом.

Иван пронзительно завизжал, и оба мальчика начали отнимать у Владимира коня.

Владимир упал на коника, чтоб защитить его своим телом, и отчаянно отбивался от наседавших на него братьев. Когда же мальчик почувствовал, что рослый и сильный Дмитрий одолевает его, закричал:

— О мужи тверские! Помогите!

Иван тут же переметнулся на его сторону: он прыгнул на спину Дмитрия, прижавшего к полу Владимира, и, крепко обхватив его шею, изо всех сил потянул на себя.

Дмитрий, не ожидавший нападения, откинулся назад. Мгновенья было достаточно, чтобы быстрый Владимир вскочил на ноги и побежал к двери.

— Бей в колокол! — крикнул он Ивану.

Дмитрий догнал Владимира, и они снова, вцепившись друг в друга, покатились по полу.

— Дили, дили! Бом, бом! — во весь голос кричал Иван, размахивая руками, словно раскачивал колокол. И внезапно замолчал: в дверях стоял митрополит Алексий. Мальчик на мгновенье замер, потом бросился, стуча босыми пятками, к своей высокой постели, поспешно взобрался на нее и юркнул под одеяло.

Дмитрий и Владимир, раскрасневшиеся и виноватые, смиренно стояли, не в силах решить: искать ли, как Иван, спасения в постели или прощения просить и благословения. Знали: грех играть в исподнем белье, не сотворив молитву и не умыв лица.

— А мы тут татар били, — робко начал Владимир.

Отец Алексий сдержал улыбку, оглядывая разбросанных на полу коников, подушки, валики, опрокинутые табуретки.

— Мы будто тверичи, — поддержал брата Дмитрий, — бьем Щелкана, что пришел в Тверь.

«Дай бог увидеть вас на ратном поле, а не токмо детскую игру в битву с татарами. А пока и то хорошо, что играете в такие игры. И особенно ты, Дмитрий. Семя сею, и оно всходит», — не без удовольствия думал митрополит Алексий, глядя на детей. Но воспитание княжичей должно быть в строгости. И он с суровостью в лице и твердостью в голосе сказал:

— Не подобает московским княжичам быть простолюдинами. Престол княжеский высится над людьми простыми недосягаемо. — И, обращаясь к Дмитрию, добавил: — Знай, княже, что твой отец, московский князь Иван Иванович, был и великим князем владимирским, первым среди всех русских князей. А теперь, после кончины его, освободился великокняжеский владимирский престол. И уже скачут, спешат в Орду и князь тверской, и рязанский, и нижегородский, и прочие князья. Каждый алчет получить ярлык на великое княжение. Везут они хану, ханшам и вельможам татарским дары многие, злато, серебро и льстивые речи. А московский князь Дмитрий Иванович что помышляет? — И внимательно, вопрошающе посмотрел митрополит всея Руси на своего подопечного.

Дмитрий стоял растерянный. Только что было так весело… Он взглянул на братьев, как бы ища у них поддержки, но они безмолвно смотрели на него: пусть отвечает — он старший.

Дмитрий подошел к митрополиту, открыто посмотрел ему в глаза. И сказал:

— Научи, владыко. Я не ведаю, что сотворить…

— Собирайся и ты в Орду, княжич, тягаться с князьями русскими за первенство на Руси.

С этими словами Алексий благословил мальчиков.

Из покоя княжичей митрополит направился на раннее богослужение. Стоял в храме, слушал голос протодьякона, читавшего молитву, смотрел на высокий потолок, с коего сурово взирал на него лик Христов, а суетные мысли все возвращались вопреки воле к делам мирским. После богослужения вместе со старейшими боярами пошел Алексий в Думную палату.

— Пусть и Дмитрия кликнут: пора ему привыкать к делам княжеским.

…Сидят в Думной палате митрополит всея Руси Алексий, княжич Дмитрий и бояре знатные, чьи не токмо отцы, но и деды верой и правдою служили московским князьям. Трудную думу думают: как добыть своему князю ярлык на великое княжение, а себе честь? Везти ли в Орду на поклон к хану всех трех княжичей или одного Дмитрия? Или только послать с богатыми дарами послов?.. Как быть?

Кричат бояре, перебивают друг друга, лица раскраснелись, пот по щекам течет, бороды разлохматились.

«И чего они расшумелись? — думает Дмитрий, не вникая в речи боярские. — Скучно… Поиграть бы с братьями. Или по двору побегать, тонкий ледок подавить на лужах сапожками».

Все шумят бояре, только митрополит тих, задумчив. Скучно Дмитрию. Ан муха! Села тысяцкому Вельяминову на красный широкий нос, перелетела на лоб… Вон как головой боярин крутит! Смешно княжичу.

Чу! Прислушался Дмитрий, похоже, конь скачет, часто бьют копыта по земле. Остановился, заржал призывно.

Хочется, сил нет как хочется князю московскому Дмитрию выбежать на улицу, поглядеть: кто же это прискакал?

Но вот чьи-то спешные шаги за дверями дубовыми. Кто-то идет к Думной. Открывается дверь…

— Ты что? — в изумлении приподнялся со своего места один из бояр, обращаясь к человеку, появившемуся в дверях. То был его тиун, управитель двора боярского, что стоял верстах в тридцати от Москвы.

Тиун в поклоне распластался по полу.

— Вели ему, князь Дмитрий Иванович, слово молвить, — сказал, повернувшись к княжичу, митрополит Алексий.

— Велю тебе, говори! — произнес мальчик и смутился от непривычки повелевать: щеки заалели.

— Боярин светлый, Михаил Юрьевич, спалили смерды [1] Смерд — крестьянин-земледелец. твой двор… — И снова тиун согнулся, словно подставил спину под удар плети: недоглядел, мол, виноват.

Смотрит на слугу своего боярин, ртом жадно воздух хватает, руки ворот от шеи рвут: дышать нечем. Багровеет лицо — знать, вся кровь к нему хлынула. А тиун продолжает дальше сдавленным от страха голосом:

— Оброк собирали. Известное дело, осень, урожай поспел. Рожь брали, ярь, ячмень, овес, просо… Все брали, что положено. Да стали вдруг смерды кричать, что лишнее берем, не по закону, не так, как с отцов и дедов брали. Тут выступил вперед Тришка Миньков, смутьян известный: «Отвези, — кричит, — к боярину на московский двор шкуру мою! Обдери меня и вези! Может, он и ее на торгу московском вместе с житом повелит продать, пусть богатеет!» — Перевел дух тиун и дальше сказывает: — На коне я был, в руках кнут… Не стерпел, полоснул Тришку по широкой груди. А немного погодя, боярин, пламя над твоим двором поднялось до самого неба. И мое добро погорело. Стали смердов считать: кто тут, кого нету, чтоб понять, чьих это рук дело. Тришка и Фетка сбежали. Знать, они виновны.

Опять тиун лежит пластом на полу перед боярином: и смерть принять готов, и повеление, что дальше делать.