Ирина Сукневич - Битва на поле Куликовом

«Как-то она там, лебедушка моя, одна управляется? — думает Степан. — И ребятки мои здоровы ли?»

— Бог в помощь, — прервал его мысли старый изможденный человек в рубище. — Не подадите ли куска хлебушка, мастера славные? Издалека иду.

Дали плотники страннику хлеба, ковш кваса поднесли. Спросил кто-то:

— Откуда же путь держишь, человече?

— Из Нижнего Новгорода, — ответил старик. — И беда там великая сотворилась.

Степана холодный пот прошиб:

— Что содеялось? Сказывай скорее!.. — забеспокоился он.

— Страшный мор начался, — тихо заговорил странник. — Разом ударит человека, как рогатиною, под лопатку или в грудь против сердца, а то меж плечами… И занедужит человек, начнет кровью харкать, внутри пылает огонь. Потом прошибает всего с ног до головы, дрожь начинается. День, два, редко три полежит человек и умирает в страшных муках. А у которых, говорят, шея вздувается, желвак под пазухою вскочит, а то под скулою аль за лопаткою. Сказывают, умирает за день человек по семьдесят, а то и по сто, да и по полторасту…

— А ты не врешь? — едва выговорил Степанка.

— Помилуй бог, — перекрестился странник. — Как можно о такой беде напраслину нести? Слово вымолвить тяжко. Спаси, господи, от мора страшного вольный город Великий Новгород!

— Идти мне надо! — поднялся Степан.

— Это куда же? — удивились плотники.

— Домой, к своим, под Нижний Новгород. Вызволять из беды.

— Да ты в уме ли? — сказал глава артели, пожилой мастер. — Спасти никого не спасешь, а сам сгинешь.

Но не удержали Степанку — ушел он к своей семье.

…Спешил Степан, шел, как в бреду, счет дням и ночам потерял. И чем ближе подходил к Суздальско-Нижегородской земле, тем пустынней, безлюдней становились дороги: ни всадника на лошади, ни путника пешего, ни голоса человеческого…

И стали попадаться вымершие села и деревни. Степан обходил их стороной, страшась заразы.

— Господи, помилуй моих родных деток и жену! Дай мне увидеть их живыми!.. — всю дорогу молил бога Степан. — Господи, услышь меня…

Молился он горячо и исступленно, давал богу всевозможные обеты: рубить на Руси дивные церкви, раздавать милостыню странним и убогим и даже обещал уйти в монастырь, отречься от мирской жизни. Вот только доведет деток до ума-разума, до своего ремесла — и сразу же готов постричься в послушники.

Убывают версты. До дома уже рукой подать.

Миновал Степан пустую деревню, лесом ее обогнул, вышел на дорогу. Вдоль дороги — широкие пашни. Но пусто в поле, ни одного человека…

Заныло сердце Степана.

Сейчас овраг знакомый с ручьем студеным, потом холм, а за ним… Остановился Степан, нет мочи идти, ноги подкашиваются. Уже видна церковь, усадьба княжеского наместника, а там уж и его родная деревня. Идет Степан мимо церкви, мимо дома барского — никого, ни единого человека, и собаки не лают, и петух не пропоет.

«Может, ушли отсюда люди, — успокаивает себя Степан. — От мора убежали. И мои со всеми подались. Господи! Владыка небесный! Сделай, чтобы так было!..»

Тут увидел Степан: бредет по дороге ему навстречу мальчик лет девяти и Степана не замечает, то и дело останавливается, поднимает что-то с земли, в рог кладет…

«Да это же он камешки проглатывает!» — с ужасом понял Степан.

— Эй, дитятко! — окликнул он мальчика.

Тот поднял голову, посмотрел на Степана, и не было в его затуманенном взгляде ни страха, ни интереса.

Степан подбежал к ребенку:

— Родненький ты мой! Сейчас, погоди… Вот испей сначала. — И он подал мальчику жбанчик со свежей водой. Мальчик послушно начал пить, забулькало в его горлышке. Степан развернул узелок с гостинцами, которые нес своим сыновьям. — Желанный ты мой. Отдал бы тебе все, да нельзя. Наешься сразу, в животе худо сотворится, и помрешь, вот ведь как… Ты сначала помаленьку. — Степан, от волнения едва владея руками, намочил водой маленький кусочек хлеба и подал его мальчику. Тот схватил хлеб, стал жадно есть не разжевывая. — Остался тут кто живой? — спросил Степан.

— Я живой.

Степан взял мальчика за руку-палочку и повел. Но тут же остановился и поднял ребенка на руки.

— Как звать тебя? — спросил.

— Ерофейка, — ответил мальчик.

— И весу-то в тебе никакого нету.

Голова мальчика склонилась к плечу Степана.

— Заснул, родимый! Будешь моим третьим сынком.

Надеялся плотник увидеть живыми своих детей и жену. Вот и господь бог ему надежду подал: Ерофейку, душу живую, послал. Подходил к своему дому и все с богом разговаривал:

— За что тебе, боже, карать меня? А уж у ангелов, деток моих, и подавно нет грехов.

…Вот и изба его родная. Остановился Степан, сердце унять не может, положил спящего Ерофейку на траву, прошептал:

— Полежи-ка тут, милое дитятко. А проснешься — никуда с места не сходи!

И побежал Степан, уж и не помня себя.

Рванул дверь родного дома — смрадом пахнуло на него.

Отшатнулся Степан.

А дальше все делал в полузабытьи, как в страшном сне: рыл могилу и хоронил в ней жену и детей. Сыпал влажную землю в страшную яму. Холмик вырос над могилою…

«Господи! За что?..»

Вошел Степан в избу, из красного угла снял икону и с силой, в отчаянии бросил ее на пол. Раскололась доска на мелкие щепки. Ужаснулся Степан содеянному, бросился из избы и в беспамятстве побежал, сам не зная куда.

Остановил его крик:

— Дяденька! Дяденька!..

Оглянулся Степан — бежит к нему Ерофейка.

«Ах ты грех какой! Ведь забыл о дитятке», — подумал плотник.

Подбежал Ерофейка, остановился, назад отпрянул.

— Ты что, сынок? — проговорил Степан и испугался, страшный хрип вырвался из его горла.

— Дяденька… — Мальчик заплакал. — Ты весь белый стал… И борода, и усы, и голова белая…

— Что же теперь делать? — сказал Степан. — Давай руку.

И пошли они от этого страшного места.

Маленькой ладошке было покойно в большой, сильной руке.

Из Нижнего Новгорода пошла черная смерть и по другим городам и селам. Пожаловала непрошеная гостья и в Москву.

Тесовые кровельки великокняжеского дворца то шатром высоким поднимаются, то вдруг надуются, как бочки, то луковкой островерхой в небо упрутся, а осиновые дощечки, что кроют башенки, своим серебряным блеском спорят со свинцовыми листами большой кровли. Хитрецы-умельцы разукрасили дворец резьбой, расписали яркими красками. Весело глядит дворец! Из одних покоев в другие ведут крытые переходы и лестницы. И такой же дворец, если не краше, у матери Дмитрия княгини Александры. О ее богатстве рассказывают дорогие стекольчатые окна, золоченая крыша…

Но хозяйка дворца в черном платье. В том страшном одеянии, которое говорит: в доме покойник. Рвет на себе волосы княгиня: забрала черная смерть младшего сынка. То плачет она по Иванушке, то неистово молится, чтобы спас бог от смерти старшего ее сына, Дмитрия.