Максим Сбойчаков - В бой роковой... [документальная повесть]

— Стреляйте! Будьте вы во веки веков прокляты, палачи!

Рядом сгрудились Антынь, Розенберг, Анисимов. Стоявший посредине Теснанов, подняв кулак, крикнул:

— Знайте, палачи, мы умрем, но наше дело останется жить. Придут товарищи и отомстят за нас. Жестоко отомстят!

Теперь Аня не отвернется, не покажет свой страх врагам, собственными глазами увидит все.

О бок с Теснановым стоял Закемовский. И на краю могилы с закрученными усами. Он бросил взгляд на вынырнувшее из-за тайги солнце. Протянул руки вперед и крикнул:

— Здравствуй, свет наш солнышко! Да скроется тьма!

Все вскинули головы. Прокашев запел «Варшавянку». Вмиг голоса слились в один:

Голос Близниной взвился надо всеми. Как вызов, зазвенела песня.

Солдаты команды дрогнули, офицер заметался вдоль строя, кинулся на правый фланг и, взмахнув шашкой, выкрикнул:

— Команда, пли!

От нестройного залпа пали не все, песня ослабела, но не прервалась.

— Команда, пли! — снова вскричал офицер.

И после второго залпа еще слышалось пение, смешанное со стонами.

— Добить! — заорал тюремщик и, выхватив револьвер из кобуры, бросился к могиле, стал стрелять в упор, приговаривая: — Вот вам «роковой», вот!..

Вернулся на свое место. Увидев ужас в глазах Ани, ухмыльнулся.

— Надо бы и тебя туда, — показал он револьвером в сторону ямы. — Но наш справедливый суд учел твое несовершеннолетие.

Аня слышала голос, но не понимала слов. Потрясенная, она глядела, как в яму сбрасывали мертвых, засыпали землей. Все еще не верилось, что это правда, думала, что видит кошмарный сон. Очнулась от грубого толчка конвоира:

— Хватит глазеть-то! Иди!

Повели, а перед глазами все равно страшная картина гибели старших товарищей. Шла, не замечая конвоиров, не чувствуя солнца, спешившего порадовать людей своим первым теплом.

Аню втолкнули в камеру, лязгнула железная задвижка. Ее окружили удивленные арестантки: они ведь знали, куда ее уводили, и уже попрощались с ней навсегда.

— Их расстреливали, а они пели, — тихо проговорила Аня. — До последнего вздоха пели.

А в это время следователь докладывал Рындину:

— Девка ошеломлена. Думаю, теперь расскажет нам все, что надо.

Направляемый Торнхиллом и обласканный Миллером, Рындин старался «выкорчевать остатки заразы», хватая людей по любому доносу, по малейшему подозрению.

Сохраняя жизнь 17-летней Анне Матисон, он руководствовался отнюдь не гуманными чувствами, делал на нее новую ставку. Рассчитывал, назовет имена остальных подпольщиков. Для начала перед ее глазами расстреляли друзей. Тут же внушили, что ее помиловали, за что должна быть благодарна властям.

Приближался момент очередного вызова Ани Матисон. Ее предварительные показания не вполне устраивали суд. Дали ей несколько дней на размышление, предупредив: от поведения на суде зависит ее участь.

Девушка лежала на топчане и напряженно думала. Требуют назвать, кто это Седой и Человек с трубкой, о которых она пишет в дневнике? Ишь чего захотели! Раскрыть Сапрыгина, принятого ими за двоих, — значит раскрыть и семью Петровых. Добиваются, чтобы она назвала, кто скрывается за кличками — Володя-грузчик (Теснанов), Черный (Закемовский), Гармонист (Рязанов). Даже теперь, после их расстрела, она сохранит в тайне эти имена. Пусть думают, что подлинные имена подпольщики и от своих скрывают, что они еще живы. Дорогую плату за сохранение жизни от нее требуют...

Ей чудился Макар Боев, всей душой стремившийся к борьбе. Закрыв глаза, слышала голос Иванова, запевшего «Интернационал», видела Близнину с обнаженной грудью перед дулами винтовок. Теснанова, Закемовского, других, гордо стоявших на краю ямы, смотревших в последний раз на солнце и павших с революционной песней на устах. Нет, она скорее пойдет к той яме, чем станет называть подпольщиков, оставшихся на свободе.

Загремела дверь камеры. И помилованная, которой расстрел заменили пожизненной каторгой, предстала перед судом по новому процессу как свидетельница. С первых же минут Матисон разбила надежды судьи, говорила не то и не так, как ему хотелось. Тот прервал ее, заявив, что она противоречит своим показаниям на предварительных допросах.

— Никакого противоречия! — резко бросила Аня. — Все, что раньше говорила, неправда. Побоями вынудили...

— Прекратить! Увести! — закричал судья. — Ты пожалеешь об этом, фанатичная большевичка. Будешь отвечать за ложные показания.

Она не реагировала на крик. Встретилась взглядом с подсудимым Наволочным, в квартире которого они с Эмилией хотели на время поселить Макара. Какой у него блеск в глазах! Благодарит? Нет, скорее хвалит, поддерживает, дескать, молодец, девка. Честный он, хороший рабочий, зря только к меньшевикам попал.

И Аня, оттолкнув стражников, попытавшихся увести ее из зала, вышла сама, высоко подняв голову.

Поведение Ани на суде как-то сглаживало семейное горе Петровых. Катя гордилась своей подругой, рассказывая о ее стойкости и бесстрашии. Братья разделяли ее чувство. Мать и до подполья поддерживала их дружбу. Вспомнила, как прошлым летом они сфотографировались. Принесли фотокарточку, словно две сестрицы: Катя сидит на стуле, Аня стоит рядом. Как только Аню арестовали, дочь спрятала карточку под пол. Вряд ли это надежно.

— Дочка, а фотографию надо бы вынуть, — сказала она и пояснила: — Взяв отца, полиция не раз может явиться с обыском.

Катя насторожилась: верно говорит мать. Но куда спрятать? Володя указал на чердак, мать отклонила: там ищейки все перевернут. В сарае-поленнице сейчас тоже небезопасно.

— Тогда остается только одно: уничтожить, — предложил Володя.

— Да ты что?! — возмутилась Катя. — У подруги жизнь на волоске, а я... Это же трусость, как ты не понимаешь!

— Чего не понимать-то? Карточка — неоспоримая улика.

Лева взволнованно произнес:

— Давай карточку, Катя! Я ее под стропила спрячу. На самый верх под крышу вскарабкаюсь. Туда ни один полицейский не залезет.

Мать похвалила сынишку за находчивость. Все согласились с ним. Катя поспешно завернула карточку в серую бумагу...

С тех пор как пошли слухи о возможной эвакуации иностранных войск, генералы Миллер и Марушевский не находили себе места. Что они могут сделать своими силами?! И без конца слали письма все еще сохранявшимся послам царя и Керенского за границу — в Англию, Францию, Америку, Италию, чтобы те действовали энергичней. «Если союзники будут отозваны, наше дело проиграно», — настойчиво подчеркивали они и просили помощи.

Письма оставались без ответа. Тогда надумали послать за границу Чайковского — здесь он все равно лишний. Чаплин был прав, убирая его. Военная и гражданская власть должна сосредоточиваться в одних руках. Конечно, грубовато поступил капитан второго ранга, ссылая «правительство» на Соловки. То ли дело послать главу правительства в бессрочную командировку — туда, где он уже провел долгие годы эмиграции. Староват, правда, для путешествий, но зато какая честь — будет представляться в Европе как глава правительства Северной области России.