Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Ну, держись, Николаич, давно в доброй бане не был?! – Романов, пробуя, плеснул легонько, каменка ответила быстрым каленым выдохом. – О! Злая барыня! Сейчас мы тебя потешим!!

Зачерпнул кипятка и стал плескать мелкими порциями. Камни пыхали и шипели, душистый, сладковатый запах лесных трав, пихты и кедрового стланика поплыл вместе с жаром. Горчаков спустился сначала на нижнюю полку, а потом и вовсе сполз на пол. Везде было чисто, в деревянной шайке запарены березовый и пихтовый веники. Горчаков улыбался, вспоминая забытые ощущения.

– Слабак, Николаич! У меня Анна крепче! Да она и меня крепче, у них в Латвии баню уважают, она у меня деревенская тоже, с хутора… – разговаривая, Валентин успевал поддавать, стряхнул веники и разогнал жар. – Видал, трав насушила, мы таблетками и не пользуемся. Вообще, повезло мне с ней. Когда все это с Мишкой случилось, я ведь сначала попивать стал… Она удержала. Бабы, они вообще лучше мужиков. Ну, ложись на полок…

– Да что-то я… – Горчаков, пригнув голову, сидел на полу.

– Не боись! Ложись! Или больно жарко?!

Валентин горой страшных мышц стоял над ним с веником в руках.

– Я последний раз до войны так парился…

– Это я понимаю, я аккуратно, шкуру целой оставлю…

Горчаков облил голову из холодной бочки и, кряхтя, растянулся на полке. Валентин прошелся легонько, шуганул раскаленный воздух под потолком:

– Ну как? – гора мышц была очень заботлива.

– Давай, чего уж… – не без опаски согласился Горчаков.

– Во! – Валентин ловко орудовал большими, в свой размер, вениками. – Сейчас каторжные твои кости разогрею! Нас в последнем лагере голыми водили в баню, и зимой, и летом! В бараке разденут, вещи казенные заберут и айда строем! А там с полкилометра! Не вру! Как же мы эту баню ненавидели! Очень я тебе рад, Николаич! Вспоминал про тебя. Сан Саныча-то давно не видал? Что-то он исчез? Ох-хо-хо!

Валентин бросил веники, ливанул на распаренного Горчакова холодной воды. Тот охнул от неожиданности, закряхтел довольно.

– Вертись на спину, бедолага!

Потом долго мылись. Горчаков рассказал о Сан Саныче, о Николь и дочке.

Сели в подтопленной и чистой горнице. Анна с Фросей накрывали на стол. Подросшие дети по случаю гостей не спали, шептались и хихикали за занавеской. Валентин достал Мишкины письма, просматривал, интересное зачитывал Горчакову. Он знал их наизусть. Спрашивал про разные места и лагеря, которые упоминал Мишка. Фрося, лагерный опыт которой был почти в два раза больше романовского, молча наблюдала за их разговором. На Горчакова старалась не смотреть. Обидел, понимал Георгий Николаевич.

Выпили. Фрося отказалась даже от наливки. Закусывали солеными грибами, селедочкой. Картошка, томленая со сливками, дымилась в чугунке. Валентин заговорил о Сан Саныче:

– Слишком честный он для нынешних времен, Николаич. У него и портрет Усатого висит, потому что верит в него. Ему изверг почти как господь бог, по светлому пути, мол, нас ведет! – Валентин разливал по стаканам. – Нет, в Сан Саныче подлости или хитрости совсем нет… глуповато иногда выглядит, это да… напролом лезет! – Он поднял свой стакан и потянулся к Горчакову. – Ну, помогай ему бог с этой женщиной!

Валентин выпил, прикурил папиросу вздохнул хмуро:

– Изувечат его, Николаич, чует мое сердце, либо в лагерь из-за этой женщины загонят, либо в большие начальники выбьется. В партийные…

Дверь в сенях брякнула, кто-то вошел, гремя сапогами.

– Шульга! – Романов поднес руку ко рту, предлагая прекратить разговор. – Председатель зверосовхоза. Поганец редкий!

Дверь открылась и в нее вошел высокий поджарый мужик лет пятидесяти, с правильными чертами лица и едва начавшей седеть темной шевелюрой.

– Здорово всем! – пробасил чуть сипловатым голосом. – Здорово, Валя! Выручай с бензином! Мне корма завозить – бензина ни капли! Дай бочку, отдам! Вы ешьте, ешьте, я на минуту! – снисходительно кивнул Горчакову с Фросей, внимательно рассматривая их сквозь очки.

Валентин вышел молча. Вернулся минут через двадцать. Сполоснул руки под рукомойником.

– У нас, чем дурней, тем – начальник! Никогда у него ничего нет, эти его чернобурки то разбегутся, то потравятся… А все на своем месте. И все время учит жить!

– Не отдаст бензин? – догадался Горчаков.

– Третью бочку за лето берет…

– Так не давайте! – возмутилась Фрося.

– Они с комендантом кореша, Анна иногда задерживается с отметкой… Начальство, короче. Да и мне всего этого хозяйства, – он кивнул на свой большой двор, – не положено заводить, разрешения брать надо. На землю, на строительство, на покосы… Хрен с ним, с этим бензином.

Валентин задумался глубоко, потом встряхнулся, достал папиросу:

– С таких, как этот, сука, Пал Палыч, все как с гуся вода! Его как директора совхоза десять раз уже посадить должны были. Целый гарем завел из ссыльных девчонок… И женатый ведь! Жена наглая, еще хуже его. Вся деревня об этом знает, и ничего! – он закурил наконец папиросу и стал подниматься из-за стола. – Может, там, наверху, заповеди Господни переписали давно? Нам только не сказали!

На другой день вышли рано, капитан буксира торопился. Утро после вчерашнего шторма было пасмурное, холодное, сизые тучи летели с Северного Ледовитого. Шкиперская избушка остыла без печки, и спать было холодно. Сели пить чай. Горчаков все время зевал, прикрывая рот рукой и извиняясь, но удержаться не мог. Фрося, как всегда, была бодра, вскипятила чайник на улице, на очаге, поставила на стол кружки, свежий хлеб, что дала Анна, молоко. Села напротив.

– Вы меня простите, Георгий Николаевич, но я все думаю: чем же вы живете? Вы вчера начали говорить… – Фрося была мастерица на неожиданные вопросы, смотрела прямо в глаза. – Мы ведь скоро расстанемся.

Георгий Николаевич поморщился, отпил из кружки:

– Ничего умного, Фрося, вы от меня не услышите…

– От жены и детей отказались… Вы же их любите… – Фрося говорила медленно, изучала Горчакова. – Я сначала решила, что вы предатель своей семьи, но потом ясно увидела – вы все время о них помните. Я в этом уверена. Все время переживаете эту разлуку!

– Это все сложно… сложнее, чем вы думаете…

Георгий Николаевич снял очки, близоруко прищурился, протирая их. В окно блеснуло низкое, из-под туч пасмурное утреннее солнце. Блеснуло, осветило внутренность избушки и вскоре снова ушло за тучи. Фрося притихла, подняла грустные глаза на Горчакова. Все рассматривала его. Мошка ползала по круглым потертым дужкам его очков, Фрося дернула рукой, чтобы согнать, но удержалась. В свете лампы, невыспавшийся, он казался уставшим и старым.

– Расстанемся скоро, а я к вам привыкла… – она отвела глаза. – Дайте мне папиросу!