Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Мальчишка не двигался.

– Пойдем, захочешь уйти, уйдешь, хлеба тебе дам, одежду, но торчать нам здесь не надо – рыбаки ангутихинские увидят – с кем это там Романов в трусах гуляет? Стукнут коменданту! Пойдем!

Дома Валентин натопил жаркую баню, но мальчишка с ним не пошел, лежал в предбаннике на лавке лицом к стенке. Поел, правда. Там и заснул. Валентин, напарившийся, красный, сидел покуривая в приоткрытую дверь. На дворе было уже темно, шел дождь со снегом. Валентин прислушивался к тревожному дыханию парнишки – не заболел бы снова, и думал о своем Мишке.

У него, у Валентина Романова и детство, и юность были счастливыми. Люди в те времена были людьми. И сравнивать нельзя.

Утром весь двор и бугор, и острова с противоположным берегом были бело-рябые от снега. Подмораживало. Романов вытягивал воротом лодки на бугор, уносил все с берега. Мальчишка в окно бани напряженно наблюдал за его работой, но помочь не вышел.

Наступало время бездорожья, по Енисею шла шуга, несло льдины, потом отпускало ненадолго, потом снова несло лед, образовались забереги, торосило. Романов сбегал на охоту с собаками и три дня таскал из леса лося.

Заговорил Азиз с Анной, сначала поблагодарил за еду, потом попросил ниток и кожи для обуви. Но и после этого несколько дней молча шил кожаные чуни. Анна приносила еду и видела отрешенное, почти старчески скорбное лицо. Однажды вечером Валентин застал его стоящим на коленях над скалистым обрывом. На самом краю. Азиз молился. Валентин подошел осторожно и ухватил его за плечо, мальчишка рванулся испуганно, но Валентин держал крепко, увел его от обрыва:

– Так не пойдет, сынок! Ты что? Так негоже! – он силой вел его во двор.

В бане только отпустил. Сел у дверей. Было темно, через оконце попадало немного света.

– Если бы я к твоему отцу в дом попал, а меня энкавэдэшники искали, он бы меня выдал?

В бане было тихо, только ветер шумел снаружи.

– Что молчишь? Я же русский?! Неужели выдал бы?!

– Нет! – резко вскинулся мальчишка. – Нет! Мой отец – человек!!!

Валентин впервые слышал его голос.

– Вот и я не выдал, что же ты так? Анна тебя боится, и сам ты… зачем на обрыв встал?! За этим тебя выхаживали? Придет время, твой отец мне спасибо скажет.

– Моего отца нет, деда тоже нет… Лучше бы меня убили! – мальчишка говорил с сильным акцентом и яростью, но ярость назначалась не Валентину.

– Не убили, значит, ваш Аллах того не пожелал… – Валентин похлопал себя по карманам, но папирос не было. – Я в лагере с одним мусульманином сидел, ели с ним вместе, спали рядом. По-лагерному это значит друг. Крепкий был мужчина. Так же вот, как ты, портянку свою чистую постелет и молится за бараком, за тем же бараком и православные наши стояли. Если хочешь, молись, тут тебе никто ничего не скажет.

Валентин помолчал, опять пощупал карман, где не было папирос:

– А захочешь помогать – помогай! Я лося таскал, про тебя думал, вдвоем-то мы быстрее бы его приперли. На охоту никогда не ходил?

Постепенно Азиз перестал дичиться, иногда и улыбался, но чаще был просто спокоен. Помогал Валентину охотно, старательно, в дом без нужды не заходил, на Анну и ребятишек смотрел как-то особенно, будто они напоминали о чем-то горестном. О себе не рассказывал, да Романов и не спрашивал.

Белова вызвали в райком. Предписывалось явиться с попутным судном – «Климент Ворошилов» утром уходил в Игарку. Это уже было совсем серьезно, и Белов полдня слонялся по Ермакову, придумывал себе дела, шел куда-то, но потом возвращался, ничего не сделав. Он был уверен, что в Игарке его арестуют. Не мог смотреть в глаза Николь.

Уже стемнело, когда он, нагруженный покупками, пришел в их брезентовое жилье. Перед входом попытался сделать спокойное лицо, но чувствовал, как внутри все трясется. Звонкий писклявый Катькин смех был слышен, закатывалась на всю огромную палатку. И от этого чудесного детского смеха, от чего людям всегда становится лучше, Сан Санычу стало совсем тяжко. Хмурый, еле шел темным коридорчиком, отодвинул брезентовый полог… сердце застучало от неожиданной радости – в их комнатенке сидел Горчаков, которого он не видел целую вечность. С Катькой на коленях, осторожно щекотал и слегка подбрасывал. Видно было, не умеет лагерный фельдшер обращаться с малышами. Катька ликовала. Белов тоже улыбался.

– Саша, ты где ходишь, мы заждались! – весело набросилась Николь. – Георгию Николаевичу уходить уже надо! Ты хлеба купил?

В авоськах Сан Саныча чего только не было, а про хлеб забыл. Обнялись с Горчаковым. Георгий Николаевич был сильно загоревшим и как будто помолодел. От коньяка и еды отказался, а вскоре и поднялся, ему надо было в больницу на операцию. Белов пошел проводить и все рассказал – про то, что самовольно оставил судно, что не увольняют, про партсобрания… Горчаков некоторое время шел молча, потом остановился:

– Надо вам где-то пересидеть это дело!

– Не получится, завтра утром увозят в Игарку.

– Можно лечь в больницу… – Горчаков напряженно соображал. – Поговорю сейчас с Богдановым.

– Да зачем все это? – Белов поморщился и недовольно отвернулся. – Я уже устал… поеду.

– Положим вас на пару недель… – Горчаков взял его за плечо. – Они, конечно, могут и с больничной койки взять, но сюда еще надо добраться. Навигация вот-вот кончится, дорог месяца полтора не будет, этот ваш Квасов может в отпуск улететь, да что угодно… Так и надо сделать…

Сан Саныч стоял, растерянно его слушая, по лицу было видно, не нравится ему все это:

– Вы, Георгий Николаевич, как преступника меня прячете, а я ничего не сделал.

– Я знаю, Сан Саныч. И Квасов это знает…

– Не хочу прятаться! Никогда так не делал!

– Боюсь, придется! – довольно жестко перебил Горчаков. – У вас жена и дочь. Если вас арестуют, Николь может пойти по вашему делу…

Белов застыл несогласно, но Горчаков заговорил быстро и требовательно:

– Надо лечь с аппендицитом, Богданов, в конце концов, может вам шов сделать, и все будет правдоподобно. Не бойтесь…

– Я не боюсь…

– Вам нужно выиграть время, – не слушал его Горчаков, – вы же говорили с Макаровым?

– Говорил, он мне верит и обещал помочь.

– Если он молчит после всех этих партсобраний, то у него не очень получается.

На следующий день вместо того, чтобы садиться на пароход в Игарку, Белов лежал в палате на восемь человек, в самом мрачном расположении духа. В комнате все были послеоперационные, по-настоящему больные, он же был здоров и страдал от нехорошего вранья, в котором участвовал. И даже представлял себе, что чекисты кладут его на настоящую операцию и обнаруживают, что аппендицит у него на месте. Но когда его мысли забредали в Игарский райком партии, ему становилось страшно и тоскливо до удушья, и он начинал трусливо радоваться, что есть законные основания не ехать. Почему-то этого райкома он боялся больше, чем Квасова.