Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Красноярский аэропорт был забит народом, билетов не было никуда. Как цыгане, семьями и компаниями разлеглись люди на лавках и деревянном полу, играли в карты, пеленали и подмывали детей, закусывали, стояли в очередях. Курили под козырьком у входа, поглядывая на дождливое, обложное небо и обсуждая, когда там, наверху, сжалятся и дадут погоду. Аэропорт гудел негромким разговором, многие спали. Иногда какой-то из «таборов» начинал лихорадочно упихивать вещи по сумкам и чемоданам, бежали в сторону взлетно-посадочной полосы. Белов зашел с запиской к начальнику аэропорта – у пароходства была бронь. Через несколько часов он уже летел, разглядывая в иллюминатор облака. Самолет был самый современный, «Ил-12», он в таком еще не летал. Удобные кресла, внутри тепло и почти не слышно звука двигателей. Красиво одетые стюардессы обслуживали, как в ресторане, разносили еду, чай и кофе – на выбор, свежие газеты.

В Москве лил такой же, как и в Красноярске, противный, серый и мелкий осенний дождь. Белов встал в очередь на такси. Он не раз бывал в командировках и в столице, и в Ленинграде, и всегда любил это дело. У него и теперь была хорошая гостиница в самом центре, достаточно денег, можно было ни в чем себе не отказывать, погулять, купить новый костюм, что-нибудь нарядное Николь и Кате… Сан Саныч вспомнил про них, и настроение поползло вниз. Таксист что-то рассказывал, дождик лил по стеклам, дворники скребли. За стеклами была красивая, многоэтажная и просторная Москва. Готовилась к тридцать четвертой годовщине Великой Октябрьской Социалистической революции – флаги вешали, огромные портреты вождей. Москва ему всегда нравилась. Но не теперь. Опять, как и в ермаковской больнице с фальшивым аппендицитом внизу живота, он прятался от своей судьбы. Прямо ненавидел себя и отворачивался от наряжающейся столицы. Сигарету у таксиста стрельнул.

Ася боялась оставлять детей одних, и они втроем целый день простояли на верхней палубе. Сначала Енисей шел узким и стремительным лесистым коридором, после Казачинского порога стало шире, пестрые осенние увалы расступились, открывая остывающие таежные просторы. Они смотрели и смотрели на завораживающую красоту сибирской тайги, на мощь реки, колеса «Марии Ульяновой» ритмично шлепали по зеленоватой глади.

Народ на палубе в основном спал под бушлатами и тулупами, но была и веселая компания с гармошкой. Молодой короткостриженый парень играл негромко, но без устали, останавливался только выпить и зажевать хлебом да прикурить махорочки. И снова играл, попыхивая вонючим синим дымом и склонив голову набок, нежно прислушиваясь к гармошке. Пепел сыпался на сапоги. Гармошка была саратовская, с колокольцами. У гармониста было хорошее лицо. Он и играл, как будто для себя, щурился куда-то вверх на чистое небо. Сева сходил послушать, вернулся.

– Он славно играет, – Сева прижался к матери. – Мелодии очень грустные, а колокольцы беззаботные…

– Да, – кивнула Ася, прислушиваясь.

– А Баха на гармошке можно играть?

– Можно, есть переложения.

– А клавирные концерты? – Сева глядел на гармониста и о чем-то думал. Поднял умные глаза на мать. – Все-таки с колокольчиками слишком грустно получается…

Сева был очень одарен музыкально и хотел заниматься, но инструмента не было и он, все понимая, никогда ничего не просил. Вот и сейчас, обсуждая гармошку, он очень хотел бы попробовать на ней. Ася с надеждой думала о Ермаково, если бы удалось устроиться преподавателем музыки, Севу можно было бы начать серьезно учить. Она покосилась на него с этими мыслями, но Сева все наблюдал за гармонистом, тот как раз подбирал что-то, склонив ухо к самым мехам, но вот заиграл уверенно и свободно.

– Мам, а почему так много дров? – Коля разглядывал огромные поленницы на берегу. – Это же дрова?

– Я не знаю… Может быть, продают?

– Так для пароходов! – повернулся стоявший рядом старичок в сером ватнике, заношенной ушанке и кирзовых сапогах. – А то – дровяная пристань, получается!

Старичок добродушно рассматривал городских, не знающих таких простых вещей.

– Этот пароход знаешь сколько дровец кушает, аль вы не слышали? Скоро грузиться будем, сами посмотрите! Вот они и сохнут в пятериках! Вон, – старик ткнул пальцем, – как есть пятерики дров и стоят один за другим. Капитан, видать, тертый – мимо этих летит, значит, дальше лучше дрова будут! По всему Енисею леспромхозы стоят, специально для пароходов заготавливают.

– Что такое пятерики? – спросил Коля.

– Поленница такая. В длину – сажень, в высоту – сажень, а в ширину, значит, пять поленьев уложены. Такими мерами и продают. А поленья для пароходов или метровые, или аршинные, семьдесят сантиметров, значит. Вишь, – он ткнул в дым из трубы, проносящийся над их головами, – дым светлый, значит на дровах, а когда черный – то уголек чадит!

Старик был доволен своим рассказом. Улыбался.

– Я сам по молодости пильщиком нанимался. Сколотим артельку пять-семь человек, один – пилы да топоры правит, еду готовит, остальные – до обеда пилим, после обеда колем. При царе-батюшке неплохо зарабатывали. Я и в будни в хороших сапогах ходил. Тогда качество давали, сынок, теперь – не то! Теперь начальники кругом, а начальник, он дурак! Да-а-а! Вон, вишь, сыряк пилят! От него руки отваливаются, да и не нужен он никому! – «Мария Ульянова» как раз поравнялась с мужиками, пилившими на козлах в конце поленницы.

– А почему же они пилят? – спросили одновременно Сева и Ася.

– Да кто же их спрашивает? Лагерные они! Их камнями заставят бревно перерубать, они и камнями будут… – старичок уже был не так доволен. Головой покачивал сокрушенно, кисет достал. – А вы далеко, значит, следуете?

Мальчики посмотрели на мать. Ася больше всего боялась таких расспросов, не понимала, как будет врать при детях, и готовилась к этому. И вот ее спросили. Старику врать не хотелось.

– Ты, милая, не хочешь, не говори, нынче люди не больно друг другу верят. Это я говорю, что думаю, мне уже ничего не страшно. Зажился я, никого родных не осталось, уже охота и повидаться с ими. – Он говорил негромко, неторопливо скручивал цигарку. – Я зла ни на кого не держу, власть наша собачья, а я и на них улыбаюсь – значит, так Господь нас испытывает. Или наказывает. Что-то, видать, натворили по неразумению нашему – не жилось нам при царе-батюшке, спробуйте другого царя! Не ндравится? А взад ходу нет, дорогие товарышшы! Придется и потужить теперь!

Старик похлопал себя по карманам, прикурил.

– В ссылке я тут жил… сами-то мы с Волги, а вот отпустили меня в прошлом году, когда мне восемьдесят пять исполнилось. Иди, говорят, дед, на все четыре стороны. А куды ж мне идти, робятки! Нет у меня ничего и никого на белом свете. Всего вы меня порешили… – дед склонил голову в знак благодарности. – Так и служу сторожем, такие же вот дрова сторожу в Ворогово.