Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Я завтра-послезавтра в командировку уеду на трассу, – Горчаков щурился на голубое морозное небо. – Опять московская комиссия.

– А ты что проверяешь?

– Да ничего – питание, хранение продуктов, лазарет – во всех лагерях об этих комиссиях за две недели знают. Где нет лазарета, больных смотрю.

– И зубы рвешь?

– При острой боли рву… у тебя что, зуб болит?

– Нет, я думал про тебя, ты же по профессии технарь, как и я… Я бы не смог вырвать… – он задумчиво посасывал папиросу. – Ладно еще мужику грубому, а женщине?!

– Женщины терпеливее.

– Да я не об этом – жалко же! Вчера ночью представил, что я Николь зуб выдираю. Так разволновался, до утра не уснул. Пойдем-ка, ладно, у меня там щи довариваются, потом поколем…

– Не утащат? – Горчаков кивнул на чурбаки.

– Ночью обязательно, днем – побоятся. После обеда гулять пойдем, ты бы ей снотворного принес, она после этого инспектора опять спать перестала. Читает ночи напролет. И чемодан опять сложила… Вот сучья жизнь. Сидим, как собаки на цепи.

Запах щей стоял на всю избушку. Померанцев пережаривал лук с морковкой, пробовал на соль и одобрительно качал головой. Солнце и натопленная печка прогрели верхи толсто замороженных окон, и оно заглядывало в эти оплывающие продухи желтым теплом. Николь ушла с Катей делать прививку, давно должна была вернуться, но их все не было. Померанцев волновался, разговаривал больше обычного, выходил за дверь вроде как за делом, а сам всматривался в конец длинной кривой улицы. Сто раз уже пожалел, что не пошел с ними, виной тому были сворованные дрова – это были трехметровые столбы, заготовленные для ремонта зоны, их за пачку папирос притащили знакомые зэки. Надо было попилить, чтобы никто не стукнул, за эти пять столбов – хищение социалистической собственности! – можно было десять лет схлопотать, нечего делать! По два года за столб! – подсчитал Померанцев.

– Тут вот что… – Николай Михайлович прислушался к улице и очень серьезно посмотрел на Горчакова. – Не беременная ли Николь?

– Почему? – Горчаков глянул с тревогой.

– У нее месячных нет уже почти три месяца, говорит от волнения. А сама побаивается, да и ведет себя как-то по-другому, ты разве не видишь? Может, поговоришь с ней, как врач…

– Нет, лучше ты, Николай Михалыч… ты с ней ближе. – Горчаков озадаченно наморщил лоб. – Аборт ей надо делать, совсем ведь у них все плохо…

– Вот и я не знаю… с двумя-то детьми…

Померанцев испуганно обернулся на вход. Дверь в сенях заскрипела, Николь обстукивала валенки, обметала голым березовым веничком, разговаривала негромко с Катей. Вошли. Щеки у мамаши красные. Катя закутана платком так, что одни темненькие глазки поблескивали.

– Здравствуйте, Георгий Николаевич, – Николь разматывала девочку, улыбаясь мужчинам.

– Дай-ка я! – Померанцев отнял у Николь Катю и поставил ее на табуретку. – Вы где так долго? Я уже старик, могу и не дождаться, крякну от волнения где-нибудь в углу… Ты, Катерина Александровна, где была? – он напускал на себя строгость и целился седыми усами в живот девочки.

Катя закатывалась от смеха и хватала «деда» за усы.

– На концерт попали. Идем мимо клуба, а там – спектакль художественной самодеятельности, мы и зашли. Очень смешной, Катя так смеялась… – Николь развешивала вещи. – Ой, я вам бутылку купила – в сенях, в авоське! И хлеб там!

Сели обедать. Солнце опустилось к горизонту и теперь стояло против окна. Заливало комнату едва заметными красноватыми отблесками. Николь кормила Катю «специальными щами», которые «деда Коля» – Катя показывала на Померанцева – сварил для одной маленькой девочки – Катя тыкала пальчиком себе в грудь. Мужчины выпивали после работы на морозе.

– Какой же ты молодец, Николай Михалыч! – похваливал Горчаков. – Меня, хоть палкой бей, так не сварю! Мы раз с товарищем месяц делали круговой маршрут на Курейке, и так получилось, что я все время готовил. Так весь месяц и ели одно и то же – суп с тушенкой и макаронами! Утром, в обед, и вечером.

– Это меня Климов выучил, вот, я вам скажу, талантище природный! На все руки! И в механике, и зашить-починить! А с виду – такой… топором тесаный.

– Мне казалось, он крестьянин…

– Так и есть! По земле тоскует, бедолага, про свое хозяйство все рассказывает – до сих пор помнит, как какую корову звали. Вот скажи ты мне, за каким бесом они его здесь держат?

– Ты думаешь, они о нем думают? – Горчаков, закуривая, подсел к печке.

Солнце опускалось, в комнате темнело, Катя, нагулявшись, заснула, не доев щи. Николь налила в рюмку спирта, добавила ложку брусничного варенья и подсела с папиросой к мужчинам.

– Где сейчас наш Сан Саныч?

Это был ее любимый вопрос, когда у нее бывало настроение. Они начинали придумывать «хорошие условия» для Сан Саныча, «хороших» следователей или хороших товарищей в камерах. Все имели тюремный опыт, все прошли через следствие. В этот раз разговорился Горчаков:

– Меня ни разу не били на следствии, ни один следователь пальцем не тронул… Мне вообще очень везло в жизни.

Николь с Померанцевым улыбнулись.

– И как же они тебя на такие срока уговаривали? – беззубо ощерился Померанцев, наливая еще по рюмке. – Такого-то «везучего»?

– Да ничего особенного, сколько всем давали, столько и я получал… – Горчаков замолчал, покуривая задумчиво. – Вот загадка – почему при таких нелепых, неправдоподобных делах и приговорах они соблюдают юридические формальности? Зачем им все эти суды? Прокуроры, надзирающие над следствием? Зачем они добиваются признания вины, если негласно могут делать с людьми все, что угодно?

– Ну как же?! Ложь не любит, когда она похожа на ложь, все должны верить в самое светлое и справедливое общество! – Николай Михайлович выбросил бычок в печку. – Пойдем-ка, Георгий Николаевич, перетаскаем чурбаки в сарай, не ровен час, приделают им ноги сознательные советские люди.

Поезд тянул небыстро, километров пятнадцать в час, а иногда и меньше, и все же это была железная дорога. С перестуком колес. Мимо проплывала тайга, местами неряшливо выпиленная, с неубранными деревьями, но, присыпанная снегом и с пушистыми шапками на ветвях, она все равно выглядела красиво. Весь состав состоял из трех вагонов-теплушек – в одном ехало начальство, в двух других – охрана и походная кухня. Теплушка для начальства была блатная, в ней были устроены не по северному большие окна и полумягкие сиденья, как в плацкарте. Лучшие места занимали три офицера – члены комиссии Главного управления лагерей и начальник Северного управления лагерей и Стройки-503 полковник Боровицкий. Горчаков устроился наискосок с противоположной стороны. Здесь тоже было большое окно.

Дорога была одноколейная, тайга иногда подступала совсем близко, и ее можно было рассмотреть. Местами же поезд тянулся по снежной траншее – снег по бокам был выше вагонов. Мороз стоял за сорок, в вагоне все время подтапливали буржуйку и было жарко. Георгий Николаевич, разморенный приятным бездельем, задремывал под стук колес, просыпался, когда останавливались или ехали совсем медленно. И снова смотрел в окно.