Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Цветков устал и снова запер его в камере.

Его не кормили, вечером только дали кружку воды, и вскоре пришел следователь Козин. Сан Саныч не мог встать, лежал на полу, на боку, но тот и не требовал:

– Так будет каждый день. Все равно подпишешь!

Он постоял, думая о чем-то. Потом заговорил миролюбиво:

– Зря мучаешься, все подписывают. Инвалидом же станешь… могу кого-то убрать из протокола… Иду тебе навстречу. Слышишь, герой?

– Ни на кого клеветать не буду! – промямлил Сан Саныч разбитым ртом. – Хотите, убейте! Я ни в чем не виноват и это будет известно…

– Так что же, отпустить тебя?

– Да! – чуть слышно, но твердо кивнул Сан Саныч.

– Хм! – развеселился Козин и присел к нему на корточки. – Ты же начнешь говорить, что у нас безвинных берут! Да еще и бьют!

Сан Саныч молчал. Ему больно было говорить, а щеке от пола было прохладно и полегче.

– От нас просто так не уходят. Подпишешь сегодня – получишь не больше десяти лет. Одному не получится, мне нужна группа. Померанцев, Захаров, ссыльные прибалты пойдут! Йонас-Павулюс! И обязательно кто-то из начальства… Не будь ты дураком! Все равно подпишешь!

Сан Саныч слушал его и на время забыл о своей боли. Он сейчас не Козина презирал, он вдруг ясно почувствовал, что любит своих кочегаров. И ни за что не продаст их. Это были первые человеческие чувства за последние сутки. Тут же Николь в голову явилась, Катька, другие хорошие люди. У него в груди перехватило:

– Они – люди, а ты паскуда! Сдохну, не подпишу! Из-за таких уродов все…

Он не договорил, лейтенант вскочил с перекошенным ртом и трусливо замахнулся ногой в лицо. Сан Саныч зажмурил глаза. Удара не было. Лейтенант стоял над ним, сжав кулаки:

– Ну, тварь, посмотришь у меня! – прошипел следователь сквозь стиснутые зубы и вышел.

Ночью пришли двое. Цветков и какой-то незнакомый старшина. Подняли с пола. Голодный Сан Саныч еле держался на ногах. Руки в наручниках за спиной. Старшина брезгливо осмотрел его, покачал головой:

– Не, Цветков, давай сам! Чего Козел на него взъелся?

– Так не подписывает!

– Они все не подписывают… и зачем его… он чуть живой… – старшина разговаривал так, словно Сан Саныча не было в комнате.

– Да мне начхать, не я придумал… – Цветков то ли смущался, то ли наоборот, был чем-то доволен.

– Ну давай, я в дежурке буду, если чего! Тут уже и бить нечего!

– Жрачку-то привезли? – спросил Цветков вдогонку.

– Привезли.

Цветков ударил, как только закрылась дверь. На этот раз он разговаривал. Зло сузив рот и прищурив глаза.

– Ты что же, сука?! А?! – он ударил в живот и поймал падающего Белова за шиворот.

Сан Саныч не мог вздохнуть, но еще получил коленом в грудь. Потом еще. Цветков вел себя так, будто Беловых вокруг было сто, и он, патриот Цветков, один стоял против этих предателей, окруживших его родину.

– Ты что же, партию не любишь, сука?! – кулак смачно пришелся в другую челюсть. – А?! Сталина не любишь?! – кулаки только мелькали. – А, сука?! Не любишь?! Подстилка американская!

Цветков бил своего личного ненавистного врага, бил в ярости, куда придется, не особо разбирая. По рукам было больнее всего, Сан Саныч не прикрывался и уже не убирал голову, ему было все равно, мелькнуло, что Козин велел забить насмерть. Наконец, теряя сознание, сполз по стене, растянулся и лежал, закрыв глаза. Ни на что не реагировал.

– Встал, паскуда! – ревел над ним Цветков, пиная в ребра.

Сан Саныч не двигался. Цветков примолк, отошел, сопел что-то рядом, Белов подумал, что на этом, может, и кончится, и даже чуть расслабился… но тут же почувствовал, как по его лицу течет вода, он поморщился, не понимая, вода была теплая, затекала в ноздри, сбегала по губам, Сан Саныч очнулся, открыл глаза, Цветков стоял над ним и ссал на него.

– Что, сука, не нравится?!

Сан Саныч попытался отвернуться и спрятать голову, но тот поливал тельняшку, снова направил струю на лицо. Белов, забыв о боли в руках, попытался сесть, Цветков хохотал над ним, целился в голову, волосы были все мокрые. Наконец Цветков иссяк. Наступил сапогом на руку Белова, другой ногой проверил наручники. Распрямился брезгливо.

– Все, до утра свободен! Блевотина американская!

Он ушел. Сан Саныч лежал в луже, плотно сжав губы. Даже тело перестало болеть. Попытался отодвинуться, но лужа была везде. Сан Саныч бессильно опустил мокрую голову. К нему, в его сознание просились близкие люди, но он не пустил их. Дальше так нельзя, мелькнуло ясно.

Он уже думал об этом. Когда мыл камеру, нашел половинку лезвия, запрятанную в щель. После первого избиения он достал ее и долго сидел, зажав в кулаке страшную остроту. Можно было отважиться на одно движение, и его больше не смогут бить и издеваться. Пустота. Конец. Ни Козина, ни Цветкова. Пугала вытекающая кровь, а вместе с ней и жизнь… У него начинало колотиться сердце. Он представлял, как его объявят врагом народа – честные люди с собой не кончают! – довольное лицо Козина возникало, еще какие-то лица. И среди них, чуть поодаль, внимательные глаза Николь. Она строго на него смотрела, и он чувствовал себя кем-то, кем быть нельзя. Он спрятал лезвие на место и с облегчением подумал, что морда заживет, а там, на воле, его ждут люди, которые его любят.

Теперь же он ни о ком не мог думать. Он стиснул зубы и чиркал, чиркал лезвием по запястью, преодолевая самый страшный последний страх. Страх все-таки был. Он ненавидел себя. Даже в вонючей луже, полуживой и опозоренный, он трясся за свою шкуру. Сейчас приведут в камеру, и сразу сделаю. Он запрещал себе думать, как он это будет делать, только чувствовал в себе эту последнюю решимость. Лежал и ждал, когда за ним придут.

Он проснулся все в той же камере на полу. Прислушался, в коридоре ходили, в голову пришло вчерашнее, Сан Саныч принюхался к себе, не понял, чем пахнет – он уже больше месяца не был в бане. Но тельняшка была сухая и лужи не было. Болели запястья под наручниками.

За ним пришел незнакомый надзиратель и отвел в туалет. Не торопил, дал умыться, Сан Саныч даже голову вымыл под краном и, как мог, привел себя в порядок. Это хорошо, – он чистил китель мокрой рукой, – я должен выглядеть хорошо. Его решимость не проходила, он почти спокойно ждал возвращения в камеру. Внутри после сна было подозрительно тихо и не так сильно болело тело. Он чувствовал безразличие ко всему, даже к своему убийству, как будто оно уже произошло и ему больше не о чем было волноваться. И это он тоже считал хорошим знаком. Чтобы это сделать, надо быть спокойным.

Его повели не в его камеру, но сразу на третий этаж. Он стоял лицом к стене у двери какого-то кабинета и равнодушно вспоминал, как лежал вчера ночью в цветковской моче. И думал, что лучше так лежать, чем когда тебя бьют. С ним что-то произошло, ему не было ни стыдно, ни унизительно, ему было все равно. Надо было попасть в свою камеру, он старался не думать о лезвии, но просто видел себя уже неживым. Просто лежал на койке, а вокруг стояли люди.