Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

Сан Саныч слушал хмуро.

– Не верь им, парень, и правильно, что на групповое дело не подписываешься. Тебя они все равно запихают… Женат-то давно?

– Она не жена мне, не успели оформить…

– Так откажись! – удивился Михаил. – Знать ее не знаю, и ребенок не мой, алиментов платить не буду!

Сан Саныч с недоверием и даже со злостью посмотрел на старосту.

– Это мой ребенок!

– Очень хорошо, а им лепи – не знаю никого! – Михаил говорил очень спокойно. – Иначе за собой ее утянешь. Ну не дурак ли? Ты, когда со следователем говоришь, о правде забудь. Правда в этих кабинетах ни тебе, ни им не нужна.

Сан Саныч представил, что отказывается от Николь. Отвернулся недовольно, он не смог бы этого сделать. Михаил, однако, вызывал доверие, собственный тюремный опыт это подсказывал. Вздохнул и заговорил полушепотом:

– А зачем им нужно, чтобы я этот протокол подписал? Сами бы поставили мою подпись! Вы же говорите, что и суд такой же?

– Не знаю, может, на людей хотят быть похожими… – усмехнулся горько Михаил.

– Прокурор может отменить приговор?

– Может. Но я про такие случаи не слышал.

– А если письмо написать в Верховный Совет, они же меня награждали?! Или Сталину?

– В лагере, парень, лучше в Бога верить, чем в Сталина, проку больше!

Сан Саныч полночи не спал, придумывал разговор с Антипиным. Он решил сознаться в каком-то недовольстве, которое мог слышать Грач. И подписать протокол.

Он ждал вызова утром, после обеда и даже ночью, но его не вызвали. На другой день передал через надзирателя просьбу о встрече со следователем… ничего не получилось. Так прошла неделя. Сан Саныч ждал самого страшного – очной ставки с Николь.

Минула еще неделя, была уже середина февраля, пошел четвертый месяц в тюрьме. Михаила и еще одного с «пятьдесят восьмой» судили и отправили на этап, ушла часть блатных. На их место приходили другие.

Испуг и растерянность прошли. Сан Саныч научился отличать «наседок», которых подсаживали в камеру время от времени, и увидел вокруг людей. Они были разные, попадались и воры, вроде Самсонова, и шпана, большинство же были обычными людьми. Не понимающими, за что их арестовали. Многие попали по доносам, за неосторожное слово.

Ленька-злоумышленник, тот, что отвинтил гайки на запасных путях, по которым никто не ездил, как и пророчил Михаил, получил двадцать лет лагерей. В диверсии обвинялся и директор завода. Коммунист с тридцатилетним стажем. Он сидел уже восемь месяцев, иногда к нему на очную ставку привозили людей с Дальнего Востока. Он молчал по поводу своего ареста, но громко и вслух возмущался таким расточительством. Он стал старостой камеры, и Сан Саныч видел, что это и есть кристальной честности и большого государственного ума человек. Они подружились, разговаривали, обсуждали, отчего такое с ними случилось, судьбы других сидельцев. Директор в своем деле винил доносчиков, он их знал и тоже, как и Сан Саныч, считал Сталина великим, а путь страны трудным, но правильным.

Судьба Белова сделала резкий зигзаг в самом конце февраля, когда он уже перестал ждать вызова. Это был другой следователь и вопросы задавал совсем на другую тему. Дело капитана Белова переквалифицировали на бытовую статью – о чем ему сразу и сообщили. Сан Саныч не верил своим ушам. Несколько раз перечитал обвинение в превышении должностных полномочий и выполнении незаконного рейса. Все еще не веря в происходящее, Сан Саныч подписал бумагу. Максимум, что грозило – пять лет, объяснил лейтенант.

Сан Саныч не спал всю ночь, пытаясь понять, в чем здесь обман. Он, помня Михаила, да и собственное следствие, не верил новому следователю. Он не понимал, зачем его били, зачем составляли и требовали подписать те протоколы. Куда делось большое дело «Енисейского пароходства» и почему теперь все происходит так быстро…

На следующее утро его привезли в суд, а после обеда он уже сидел в огромном, прокуренном и страшно вонючем бараке Красноярской пересылки. Ему, как обыкновенному бытовику, дали четыре года. Сан Саныч не знал, радоваться или горевать. То есть он рад был, конечно, что легко отделался, как может быть рад осужденный, ни в чем не виноватый человек.

Сам суд был неприятный, в очень холодном помещении, судья, пожилая женщина в пуховом платке и с насморком, торопилась и отчитывала капитана Белова, как мелкого жулика. И все время тщательно сморкалась и рассматривала платок. Белов видел, что это для нее намного важнее, чем судьба енисейского капитана, которого она стыдила. Никто не вспомнил ни о наградах, ни о заслугах. Не было адвоката и никого из товарищей.

Пересыльный барак был такой длинный, что его конца не видно было. Вдоль стен двумя этажами тянулись сплошные нары. Ни матрасов, ни подушек. Как в трюмах «Ермачихи» и «Фатьянихи», только на баржах нары были трех-, а иногда и четырехэтажные. Или только трех-? Сан Саныч не помнил – когда он в них заглядывал, там не было людей. Здесь же они всюду копошились. Гул стоял, как в улье.

Он сел поближе к раскаленной печке, но его тут же согнал какой-то здоровый угрюмый мужик, это было его место. Сан Саныч прошел дальше. Блатные – их было видно сразу – занимали верхние нары, держались шайками, он старался не смотреть в их сторону. Внизу устраивались обычные осужденные, многие громко и зло ругались за место, призывая всех в свидетели свершающейся несправедливости. Но это были крики в пустоту – никто не обращал на них внимания. Каждому важен был его уголок, содержание его мешка, тепло и сухость его одежды.

Сан Саныч не успел найти себе место, прозвучала команда «Выходи строиться!». В бараке появились крепкие мужики с дубинками и цветистым матом. Всех вывели. Было уже темно, они стояли на морозе, в строю, под сильными лампами, какой-то офицер в белом полушубке отбирал себе плотников, шоферов, штукатуров… Не торопился.

Блатные блажили, орали «Не май месяц, начальник!». Народ стоял самый разный. Были и хорошо одетые, и в рабочей, изношенной одежде, большая же часть в черных лагерных бушлатах. Этих переводили из лагеря в лагерь, понимал Сан Саныч. У него очень мерзли ноги в ботинках. Снова запустили в барак, он не стал давиться, вошел с последними. Вблизи печек и на верхних нарах все было занято. Он дошел до конца, тут было очень холодно, хотел вернуться, но его окружила шайка малолеток. Один постарше и покрепче, приблизившись вплотную, спросил негромко:

– Колесами махнемся? Даю шикарные чеботья! – Сан Саныч почувствовал, как несколько рук внизу в темноте пытаются стянуть с него ботинки.

Он схватил за горло того, что спрашивал, сопляк был на полголовы ниже Сан Саныча, и тут же почувствовал острие на собственной шее, по проходу к ним двигался здоровый амбал и смотрел прямо в глаза Сан Саныча. Его усадили на нары и, держа заточку у горла, разули. По шее текла кровь. Бросили в лицо какие-то тряпичные, ватные чуни с надорванной подошвой из резины. Он устало прислонился к столбу.