Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– Хочешь, уведу в наручниках? – он небрежно, по-блатному ухмыльнулся и зачем-то выпятил губы.

Белов стоял молча. Книжки были сброшены с полки и валялись на столе, дневник, спрятанный за ними, лежал открытый. В вещах тоже копались, чемодан вытащен из-под кровати, тельняшка из него торчала.

– Целый час на тебя убил! Ты кто такой? Капитан, сука, буксира? А на нары не хочешь?! – он встал, неторопливо надел шинель, заткнул бутылку и сунул в карман. – Запомни хорошо, щенок, жена твоя – наш человек, это я тебе по секрету сказал, за разглашение – десятка! Минимум! А то и четвертачок выпишу… – он посмотрел с выражением и вдруг выставил вперед кривой палец. – А ты ее муж, понял! Пойдешь в загс за разводом – домой не вернешься. И не видать тебе ни баржи твоей, ни батюшки-Анисея! – он захихикал противно, придвинулся к самому лицу, перегаром запахло. – Вишь, как она тебя любит, очень меня просила сохранить семью. Завтра, короче, собрался и домой. Понял меня? Не слышу ответа!

Белов молчал напряженно, он ждал этого разговора. Боялся его, пытался вообразить крутой «мужской разговор», но не получалось. И сейчас, чувствуя за собой правоту, Сан Саныч не знал, что сказать. Старлей неспешно наслаждался унижением. И Белов эту его власть почему-то принимал. Квасов шагнул мимо посторонившегося Сан Саныча к двери, наматывал толстый шарф вокруг шеи:

– А кто такая… – он кивнул на дневник и явно специально держал паузу, – как ее? Коля-Николя! Шалава твоя? Не иностранка, случаем?!

У Белова помутилось в мозгах, к страху подмешалась ярость, еще мгновение и он кинулся бы на эту тварь, но он стоял, как парализованный. Он чувствовал себя голым перед старшим лейтенантом, и, как всякому голому, оставалось только прикрыться. Все его мечтания по поводу Николь на самом деле были неосознанными страхами, и теперь они оказались на поверхности.

– Ну, пойду, ты, кстати, заходи, если вопросы будут! – голос Квасова зазвучал неожиданно просто, по-приятельски, так, что Сан Саныч даже поднял на него голову.

Ночью Белов не спал. Жизнь представлялась ему изуродованной. Все, о чем он мечтал, о хорошей работе, которую обязательно отметят, о переводе на большой теплоход – все это смешалось в запутанный клубок и выглядело жалким и ненужным… Он ворочался, садился в кровати, прислушивался к храпу мужиков за стеной и жалел, что не курит… Можно было сходить к Квасову и поговорить с ним. Прямо сказать, что давно уже не любит Зинаиду и что им было бы лучше разойтись.

Белов замирал, не понимая, почему так нельзя сделать, душа переставала трястись, он даже думал, что завтра же надо поговорить. А если бы Квасов стал расспрашивать, можно было сказать о Николь. В том, что она ему понравилась, не было ничего преступного, она только ссыльная девушка, между ними ничего не было – он даже перед женой был чист. Он снова ложился и опять не спал. Что-то безнадежно унизительное было во всем этом. Он хотел, но не мог поступить по совести.

К Квасову нельзя было идти. Белов воображал, что уезжает куда-то далеко, вербуется на Дальний Восток, с его специальностью его везде бы взяли. Зинаида останется здесь… Эта мысль ему не нравилась. Он предавал команду, руководство, которое в него верило. Так нельзя. Он готов был отказаться от Николь и уехать. Ради работы готов был, но от Енисея… И он опять стискивал зубы и думал, думал. Выход был только один, и к утру, измотавшись, он как будто уговорил себя.

Сразу домой не пошел, как того требовал Квасов, не пошел и на другой день под каким-то предлогом. Сам мысленно разговаривал со старшим лейтенантом, оправдывался, почему не пришел. Пришел на третий день и стал собираться в командировку в Красноярск. Зинаида посматривала снисходительно, но все вещи были перестираны и аккуратно выглажены. И борщ был сварен, она молча налила тарелку, положила рядом очищенные дольки чеснока и, взяв стирку, ушла на кухню. Сан Саныч сел есть. На душе легчало – уже послезавтра утром он сядет в самолет, а вечером будет пить с друзьями в ресторане «Енисей».

Он остался ночевать дома и даже не удержался и жену ублажил, ненавидя ее, а еще больше себя. Потом не мог уснуть, думая с тоской предателя об удивительной девушке с красивыми и честными глазами. Спокойно думал, понимая, что вряд ли еще когда-то ее увидит. Припоминал и других случайных знакомых, в которых так же влюблялся и… ничего. Забывались девушки, забудется и эта.

Белов стоял в автобусе у задней двери, дорога из аэропорта до Красноярска была скользкая, в ледяных кочках, качало, как в хороший шторм. Он держался за поручень над головой и радовался, что благодаря чудесной силе авиации все его вопросы – раз – и отдалились, всего-то несколько часов в воздухе. А впереди товарищи, которых давно не видел, и хорошие, привычные дела. И что вообще скоро навигация, он загибал пальцы, сколько осталось… получалось многовато – четыре с половиной месяца. Месяц он собирался пробыть в Красноярске, потом на рембазе в Подтесово, запчасти нужны, новый винт… потом буксир уже надо будет готовить, дома не обязательно было ночевать.

Мальчишка, сидевший на его чемодане, подскочил вместе с автобусом и свалился в ноги Белова, ухватился за штанину и глянул снизу испуганно. Сан Саныч поднял его, поправил чемодан и снова усадил пацана. Тот все смотрел с недоверием. Сан Саныч подмигнул дружелюбно, ему неприятно стало, что его боятся. И снова остро кольнуло, вспомнил о своем страхе. Нахмурился зло, он весь полет обдумывал свою ситуацию – он никогда не был трусом, а тут, получается, был. Мальчонка тоже, похоже, рос безотцовщиной, с бабкой ехал.

Старый перегруженный автобус полз медленно, взвывал и гремел вентилятором. Они уже въехали в город, но до пароходства было еще далеко. На заднем сиденье трое летчиков устроили столик на брезентовом тюке. Выпивали. Автобус мотало, спирт плескался, они негромко произносили какие-то тосты, чокались и радостно гоготали.

Толстая бабка повернулась к ним строго на очередной взрыв хохота:

– Чегой-то вы, ребята, разве можно?! На вас, вон, ребятишки смотрят, некультурно! Пьете ведь! А еще летчики!

Ближний к ней чернявый летчик аккуратно допил из кружки, поморщился, отер, не дыша, губы и, сняв меховой шлем с головы, занюхал из него. И только после всего этого посмотрел на бабку голубыми глазами, на которых выступили слезы. Видно, разведено у них было крепко, а может и совсем не разведено:

– Мы, бабушка, если бы за штурвалом выпивали, тогда это было бы некультурно, а в автобусе самое то! Трясет только! У него вот, – он ткнул в товарища, – третий сын родился! А он хотел девку! У него горе, бабушка!

Они рассмеялись. И Белов, и многие вокруг улыбались. Рядом с летчиками в самом углу сидели крепкий мужчина с бородой и светловолосая женщина. В полушубках, с большими рюкзаками на руках. Геологи, подумал было Белов, но, приглядевшись внимательнее, передумал… должно быть, ссыльные. Геологи вели бы себя иначе, скорее уже пили бы вместе с летчиками, а эти старались быть незаметными. И у женщины было нерусское лицо. Покорное и вместе с тем строгое. Почувствовав, что ее изучают, быстро глянула на Белова. Он отвернулся, ясно понимая, что русские так не смотрят, немка, скорее всего.