Виктор Ремизов - Вечная мерзлота

– А ты не хочешь собрать свои шмотки и свалить отсюда к своей маме?!

– Что-о-о?! Ах ты скот! – Зинаида выхватила у него недоеденную тарелку, но тут же бросила. Схватила пальто, свернула чернобуркой внутрь и сунула в шкаф. – Без тебя куплю! Найдутся… найдутся денежки! А отсюда ты сам вылетишь, если захочу! Ага?!

Сан Саныч ясно видел, о чем догадывался и раньше – она знала о предупреждении Квасова. Кровь в нем закипела, он вскочил, но удержал себя. Скривился в ухмылке:

– Сегодня же откажусь от квартиры!

– Даже не думай! Дурак чертов! – она села на кровать. – Нет, это я дура, за кого вышла! Профессор в Москву звал, пять тысяч только оклад, домработница, квартира… а я?! Кому поверила! На руках обещал носить!

– Да ты за пять тысяч за коня бы пошла! Вот, и-го-го! – Белов встал на колени и вытянул из-под кровати чемодан. Вывернул из него все на кровать. – В караванку перееду! А ты езжай к своему профессору! В Москву!

– Ты что думаешь, Белов, на тебя управы не найдется?! – она дернула его за рукав. – Полторы тысячи дай, полторы мама даст…

Белов молча швырял вещи в чемодан. Расправил старую тельняшку, дырка на ней была зашита. Повернулся к Зинаиде:

– Что же твоя мама на целое пальто не наспекулировала?

– Это ты говоришь?! А кто мешок муки с буксира приволок?! – она скинула пачку старых газет, лежавших на мешке с мукой.

– Ах ты, – Сан Саныч аж слова забыл от негодования, – да чтоб я… Это честная мука… Ах ты, сука! – он в ярости схватил Зинаиду за воротник халата.

– А-а-ай-й! – заорала Зинаида на весь барак и вцепилась зубами в его руку.

Тут уже взвыл Белов, заматерился, тряся рукой. Захлопнул чемодан и стал одеваться:

– Чтоб духу твоего тут не было! Слышала?! До завтра тебе время!

– Белов, ты чего? Ты чего, правда? – она перешла на зловещий шепот. – Ты пожалеешь, Саня! Ой, пожалеешь! Я напомню, кому надо! Тебя предупреждали!

– Вот ты мне где! – Белов рубанул себя по горлу, протиснулся с чемоданом в дверь и зашагал по темной утренней улице.

Остановился, успокаиваясь, завязал ушанку под подбородком. Ему было страшновато отчего-то, но и хорошо. Он хвалил себя за то, что ушел, понимал, что все время после Нового года готовился к этому и вот сделал. Молодец, Сан Саныч! Будь что будет! Сам в партбюро пойду, пусть принимают решение, спекулянтки, сука, что одна, что другая! Чернобурку ей, а хер вот на воротник не хочешь! Он пощупал паспорт в нагрудном кармане. Завтра же пойду заявление подам! Он поскользнулся в темноте, чуть не грохнулся, ударил углом чемодана о снег, ручка оторвалась. Сан Саныч только ухмыльнулся довольно, взвалил чемодан на плечо и двинулся дальше.

– Здорово, Сан Саныч! – раздался чей-то хриплый голос с другой стороны улицы.

– Здорово! – отозвался Белов, не оборачиваясь.

«Полярный» был выморожен чуть на отшибе от зимующего каравана судов, и их караванка с окнами на Енисей тоже стояла отдельно. Климов, кашляя, не торопясь подбрасывал уголь в печку. Обернулся, кивнул уважительно. Белов прошел к себе, сбросил чемодан на койку и снял шинель.

Померанцев жарил гренки на комбижире. Вкусно пахло на весь домик.

– Здравствуй, Николай Михалыч, чайком побалуемся? – спросил Белов.

– А как же! Есть чаек! – Померанцев отвлекся от гренок и налил из чайника крепкого, перекипевшего и очень горячего чая.

– Поешь с нами хлебца, Сан Саныч? – Климов, улыбаясь, присел на пенек у порога и взялся за недопитую кружку. – Или ты дома питался?

Померанцев выложил гренки в миску и поставил на стол. Сам сел напротив Белова, размочил свою гренку в кружке и потянул ее в беззубый рот. Уважительное дружелюбие этих, таких разных людей успокаивало, напоминало о лете, о работе. Климов вспомнился, висящий за бортом с топором в руках, вообще весь тот отчаянный шторм в низах. Улыбнулся сам себе:

– Какие новости?

– Да какие, никаких, Сан Саныч, угольку бы еще выписать… – Климов громко прихлебнул обжигающий чай. – Зарплата уж скоро, подхарчимся малость, так, Николай Михалыч? Он у нас все утро про смертную казнь тоскует, – Климов весело и осторожно зыркнул на Померанцева, не сказал ли чего лишнего? – Опять ведь ее ввели, по радио передали…

– А ее разве отменяли? – удивился Белов.

– В сорок седьмом… – Померанцев аккуратно обсасывал размоченный кусок.

– По радио указ был, – Климов кивнул на приемник, – от 12 января 1950 года. Для изменников родины, шпионов и подрывников-диверсантов снова заводят смертную казнь. Я думаю, это для матерых урок придумали. Раньше он убил – и ему ничего! У него и так четвертак! А теперь убил – вставай к стенке, браток! А и то, сколько от них беды в зоне…

Померанцев помалкивал, но видно было, что у него на этот счет свое мнение.

– По-нашему, по-крестьянски если сказать, – Климов в смущении почесал затылок, – ее никогда и не отменяли. Если кого хотели жизни лишить, то думать-то не сильно бы стали, так же? – Он присел к печке и, обжигая пальцы, закурил совсем небольшой остаток самокрутки. Сам все думал о чем-то. – Человек – животинка особенная, крепче его нет никого. Конь, к примеру, тот хлипкий против человека, сразу ясно! Пашешь целый день, и если он устал – все, распрягай, а не то копытья протянет. А человек! Ого! Как хошь с ним можно! Мы в Ухте план дневной не выполним, нас в тайге на ночь оставляют. Как работать – не видать ничего, ходим, как привидения. А утром снова на работу! И ничего! Опять же от стрелков много зависело. Иной не смотрит на тебя, а другой и костра зажечь не даст – все на работу понукает, а это же не его дело…

– Для пятьдесят восьмой ее вводят, – перебил Померанцев, – по многочисленным просьбам трудящихся…

– Вот ты опять! Да не осталось уже политических, откуда им? – Климов, явно не накурившись, придавил пустую самокрутку в жестяной баночке. – Кто теперь враги-то? Сорок лет с революции прошло – померли все буржуи, Николай Михалыч. Я сам по радио слышал – умные люди вслух об этом размышляли.

– В Ленинграде большие аресты. Для них расстрелы готовят.

Белов, услышав про аресты, вспомнил о Зинкиных угрозах и опять почувствовал, как неприятная волна страха поднимается изнутри.

Вечером, в темноте уже, Сан Саныч сходил к своему бараку. Посмотрел издали – темно было в его окне. Он постоял, помялся, но внутрь не пошел. Он вообще не очень понимал, зачем пришел к Зинкиному окну. Дальним кругом, мимо Дома культуры вернулся на берег, ощущая тяжелый комок внутри.

Мужиков в караванке не было, на его койке лежал старший лейтенант Квасов. Белые бурки большого размера на каретку задраны. Накурено, початая бутылка на столе. Не шевельнулся, когда вошел оторопевший Сан Саныч, только чуть прищурился. Потом неторопливо сел, оперся на высокие мосластые колени. Снисходительно разглядывал Белова.