Олег Красин - Солнечный ветер. Книга четвертая. Наследие

Марк остановил паланкин, отчего вся колонна носилок и повозок, следующая за ним, тоже остановилась.

– Приветствую тебя, мой учитель! – по-доброму улыбаясь, произнес Марк, выбираясь из носилок. – Мы давненько не виделись.

Герод тоже остановился, вглядываясь в лицо императора. У старого ритора слезились глаза, но взгляд был все таким же – смелым, гордым и независимым. Тем не менее Аттик подошел к цезарю, поцеловал его в плечо, как некогда сделал, когда Грецию посетил брат Марка Луций Вер, а затем сказал почтительным тоном:

– Как я рад тебя видеть, мой цезарь! Боги не оставляют нас без должного попечения и всегда сводят, когда мы нуждаемся друг в друге.

– Ты говоришь о паломничестве в Элевсин?..

Вокруг кричал и толкался народ, мешая спокойно разговаривать. Охрана с трудом сдерживала напор восторженных людей, стремящихся увидеть, а лучше коснуться императора. Слава о нем, о воине-философе, уже давно пронеслась по землям Греции. Многим казалось, что в образе Марка Антонина в Грецию вернулся Перикл 31, только с римскими корнями.

– Это так, – ответил Герод Аттик. Как человек привыкший к публичному вниманию, он спокойно поглядывал на кричащую толпу. – Я уже предупредил иерофанта 32Луция Меммия о твоем желании и желании молодого цезаря Коммода приобщиться к тайнам богини Деметры. К твоему посещению все будет готово.

– Благодарю тебя, Герод. Однако ты говорил об обоюдной нужде. Ты мне нужен для погружения в таинства Элевсина. Что тебе нужно от меня? Насколько я знаю, ты не нуждаешься ни в чем.

Аттик не успел ответить, потому что к ним с озабоченными лицами подошли братья Квитилии – главные устроители поездки императора Марка на восток.

– Император, нам пора во дворец, – сообщил Кондиан, тот самый, что высмеивал иудеев.

Стоявший рядом Герод Аттик, посчитавши что в их беседу с Марком бесцеремонно вторглись какие-то недоучки Квинтилии, с которыми он давно враждовал, гневно бросил:

– Наверное тебя в твоей семье не учили учтивости. Разве не видно, что цезарь занят важной беседой?

Кондиан вспыхнул, готовясь резко ответить, но Марк остановил их взмахом руки.

– Мы сейчас отправимся в путь. Но прежде Аттик ответит на мой вопрос.

– Я слышал, – сказал, успокаиваясь Герод Аттик, – что ты хочешь учредить в Афинах четыре кафедры философии. Хотел бы предложить своих учеников. Они достойны их возглавить.

– Хорошо! Я и сам хотел спросить твоего совета, ведь ты мудрейший и опытнейший среди всего ученого сообщества Афин. Я надеялся, что ты мне поможешь с выбором. А на Кондиана не сердись. Знаю твою нелюбовь к троянцам, и, хотя браться Квитилии там родились, но всегда доказывали, что являются верными слугами Риму, добросовестно выполняют свой долг, как и любой среди нас.

Аттик поклонился, больше не проронив ни слова, а Кондиан посмотрел на старого ритора злыми глазами, невольно подтвердив слухи о застарелой вражде между ними. Как-то на Пифийских играх, Герод, оказавшийся рядом с Марком, сказал о Квинтилиях, что они троянцы, а он, Герод, даже Гомерова Зевса осуждает за любовь к ним. Намек был очевиден, однако император обратил все в шутку, воскликнув: «Значит ты равняешь меня с Зевсом?» Братьям донесли о словах Аттика, и они надолго затаили обиду на этого великого гордеца и высокомерного богача.

Итак, в Афинах были созданы четыре кафедры. Сомнений какие дисциплины, чью философию, изучать ни у кого не было. Это, конечно, была кафедры для платоников, перипатетиков, стоиков и эпикурейцев. Три из них возглавили люди, рекомендованные Геродом Аттиком и только на одну Марк назначил Феодота, ярого противника Аттика, уже не раз выступавшего против старого ритора вместе с другими городскими бунтарями вроде Демострата, Праксагора и Мамертина. Впрочем, Аттик не страдал лишней скромностью и на кафедру платоников предложил самого себя.

Другую кафедру – перипатетиков занял Александр Дамасский, а эпикурейцев возглавил Диоген Лаэртский. Новым назначенцам Марк установил неплохой доход в шестьдесят тысяч сестерций в год. Таким образом Афины, благодаря стараниям императора, превращались в центр мировой философии.

Он проделал хорошую работу и все же удовлетворения не было. Еще предстояло трудное и важное для него очищение в Элевсине, испытание, благодаря которому он, Марк, приобщится к таинствам посмертной жизни. Сын Коммод должен был сопровождать его, чтобы тоже постичь откровения богов. Пусть он услышит их слова сейчас, в раннем возрасте, чем в том, которого они с братом достигли для божественных откровений – Луций чуть раньше, а Марк сейчас. На короткое время они станут мистами, которых мистагоги 33отведут к храму Деметры.

Девятнадцатого сентября, надев белые туники и белые плащи, многочисленная процессия двинулась от Афин к Элевсину, чтобы проделать двадцатикилометровый путь. Марк вместе с сыном шли в белоснежных рядах паломников, едва видимые из-за тысячи голов, на каждую из которых был надет капюшон. Где-то среди мистагогов шествовал Герод Аттик, как он шествовал много лет назад, когда посвящали Луция Вера.

Марк ступал башмаками по мощеной камнем дороге и представлял как по ней когда-то шел его младший брат Луций Вер. Какие мысли были у него в голове, о чем он думал? Веселый и беспутный Луций вряд ли пережевал величие момента, как переживает его сейчас Марк. Вероятно, он ожидал выпивки в храме, хотел полюбоваться на раскрашенную богиню Деметру. Конечно, ему было любопытно попробовать и знаменитый кикеон 34. Хотя, зная Луция можно было бы заключить, что он попробовал кикеон задолго перед шествием. Луций никогда не любил ждать, ни в попойках, ни в делах с женщинами.

Мысли Марка вернулись к Фаустине. У них ведь была связь, его жена изменяла с братом. Может ей тоже следовало пройти очищение в Элевсине и тогда бы боги простили ее, как простили Луция, даровав ему победу над парфянами. С другой стороны, очищение нужно и ему, Марку, очищение от подозрений. Не секрет, что во многих слухах он фигурирует как убийца собственного брата и жены. Причины назывались разные: и ревность, и измена с Авидием Кассием, но сути это не меняло. Подозрение в этих страшных поступках должно исчезнуть, а его имя должно быть очищено.

Он посмотрел на хмурое небо, готовое пролиться слезами дождя. Опять дождь, дождь всегда начинается, когда он думает о Фаустине. Вероятно, знамение богов, говорит он сам себе. Боги хотят, чтобы он отпустил свою жену, простил ее. Но он ведь давно это сделал, еще в то время, когда она умерла, поскольку смерть избавляет не только от жизни, она избавляет и от вины.

Рядом с ним идет, опустив голову, Коммод. Его лицо почти скрыто от посторонних глаз капюшоном, но Марк, представляет как ему, живому и непосредственному мальчику сейчас трудно, трудно сдерживать эмоции, трудно беречь льющуюся через край силу. Он, его отец, прекрасно понимает сына. И все же надо пройти этот путь к Элевсину, пройти и погрузиться в мистерии, которые хотя и выглядят как мрачный и торжественный спектакль, все же гораздо правдивее и честнее, чем лживая мистерия жизни.