Лариса Розена - Вразумление Господне. Историческая и современная проза

Подавленные друзья возвращались из храма, где сразу после службы патриарха тайно похитили слуги императора и увезли из города. Катулл с досадой спросил у Себастьяна:

– Почему ты ничего не скажешь по этому поводу? Ты же не только поэт, но и философ. Не следует ли осмыслить происходящее, как ты считаешь?

– Следует. – И смутившийся поэт пригласил спутника в свой дом, перед которым они оказались.

Воин увидел перед собой высокие стены, маленькие окна, портик из четырех колонн ионического стиля. Упругая капитель каждой колонны образовывала два изящных изгиба. Они являлись главным украшением фасада. Далее – небольшой дворик-атриум с бьющим фонтаном и бассейном, выложенным зеленым эфесским мрамором. Дворик отделялся от крытой галереи беломраморными колоннами.

Около бассейна было прохладно. Брызги, разлетаясь вокруг, оседали на лица, волосы, руки и одежду, создавая мечтательное настроение.

– Ну вот, почти искупались, – невольно улыбнулся Себастьян.

– Ничего, вода бодрит, – оживился воин.

Освежившись, друзья направились в приемную. Здесь, среди старинной мебели, выделялись: седалища из слоновой кости, римский мраморный канделябр в виде розеток с цветами. На маленькой столешнице из малахита красовалась древнегреческая ваза – пелика чернофигурного стиля. «О, какая редкость, – подумал Катулл, – может, перешла по наследству? Или найдена на раскопках?» Он невольно замер, залюбовавшись увиденным. И было чем. Возможно, это работа самого Эвфрония? Изображалась семейная сцена. Рисунок изысканен и прост, ничего лишнего. Композиция не перегружена деталями. Все говорит о чувстве меры и непосредственности. Древние греки умели ценить и создавать прекрасное!

Заметив восхищение Катулла, Себастьян спросил:

– Нравится?

– Еще бы, конечно, – простодушно ответил тот.

– Да, чудесная вещь. Ее подарил покойному отцу знаменитый предводитель готов. Может, и ты нечто подобное встретишь на своем пути.

Катулл ощутил смутное беспокойство: ни дома, ни семьи, всегда в походах. И ему захотелось покоя, уюта, оседлости…

– Но, впрочем, мы отвлеклись, – сделав жест рукой, обозначавший приглашение сесть, поэт добавил, понимая состояние друга и желая перевести разговор в другое русло, – ты хочешь послушать мои стихи?

– Безусловно. Мы же за этим к тебе пришли.

– Хорошо, слушай. Только договоримся, это не должно дойти до чужих ушей.

– О, ты можешь быть совершенно спокоен на этот счет, даю слово. Ну, а теперь я весь внимание. Начинай.

– Стихотворение обращено к древним римлянам.

– Понял. Так всегда поступали писатели и поэты, не желавшие себе неприятностей, но оно современно, ведь так?

– Делай выводы после.

Побледнев от волнения, Себастьян стал читать на утонченном греческом языке:

Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, наступают всей шеренгой. Где им жалости учиться. Разве, люди, мы не проходили школу зверства вместо азбуки с пеленок? Помогите, не душите, дайте хоть вздохнуть! Где там, разве, люди, мы не от волчицы пили молоко? Разве кровь ее не поделили в чаше круговой, как издохнула волчица? Клятву дали этим люди перед будущем веков, что не осрамят свирепых чащ законы! Люди, люди, где же люди? Или выродились все вы, приняв вид лисиц, медведей, волков и рысей?

Некоторое время друзья молчали. Себастьян забеспокоился, бросил быстрый взгляд на друга. Тот, казалось, оцепенел. Глаза были прикрыты, лицо побледнело. Поэт не выдержал и нарушил молчание:

– Ну, как ты находишь эту безделицу?

Воин быстро пришел в себя и с жаром воскликнул:

– Хороша безделица, нечего сказать!

– Тс-тс-тс… – прижал палец к губам взволнованный приятель.

Из жилой части дома показалась миловидная высокая женщина в легком длинном хитоне. Она, не спеша, направлялась к юношам.

– Знакомься, – моя мама, а это – мой друг Катулл, о котором я тебе рассказываю почти каждый день.

Женщина улыбнулась, приветствуя юношу, и он – тоже.

– Ну, мне пора! – заспешил Катулл. Он был благодарен за тепло и внимание, оказанные ему. Они так необходимы сейчас. – Я хочу постараться попасть в число воинов, сопровождающих нашего патриарха.

– Случай исключительный, задерживать не смею. Что ж, желаю удачи. Давай иногда о себе знать. Да хранит тебя Бог!

– Обязательно буду писать. Оставайся с Богом!

И друзья крепко обнялись, скрывая слезы…

Находиться дома было невыносимо. Поцеловав мать, Себастьян с тяжелым сердцем покинул жилище и направился к Босфору по улицам, окаймленным колоннадами, украшенными древнегреческими скульптурами. Добрел до Круглого Форума. Взгляд привлекла исполинская порфировая колонна Константина, увенчанная статуей. Далее его путь лежал к Золотым воротам. Поэт с грустью смотрел на любимую столицу. В архитектуре города все гармонично и совершенно. «Но почему в душах некоторых людей нет никакой любви и гармонии? Господи, ну почему, почему, – сами собой шептали губы, – почему василевсы раскаленным железом ослепляют пленных, хвастаясь, что не грешат против заповеди «не убий!?» Он остановился, задохнувшись от боли. «И почему люди извечно распинают святость?» Стало грустно.

Где-то рядом раздалась рыбачья песнь. Она лилась к небу. Синее бездонное небо подхватило начало конца. Песня ширилась, ширилась, ширилась, охватила берега, реки, долины. Все могучее становились ее раскаты. Все нескончаемее красота и мощь. Симфония воды и неба. Звуки сливались в один аккорд.

А песня все звенела и рвалась к небу…

Себастьян возвращался домой. Собиралась гроза.

************

Путь изгнанника утомителен и труден. Далеко-далеко в Малую Армению, крошечный городишко Кукуз. Зной. Палит и сжигает солнце. А внутри – лихорадка. Кажется, тысячи раскаленных игл вонзаются в тело. Голову сдавливает, словно обручем. Сердце рвется на тысячи маленьких сердец. Боль нестерпима. Мысли, как в прибой, набегают одна на другую. От них никуда не деться…

Он никогда не жил для себя. Сначала, еще, будучи священником, сроднился с паствой в Антиохии. Внезапно перевели в Константинополь, избрали патриархом. А оттуда теперь вышвыривают, как щепку из обветшалого дома. Он привык к своим прихожанам. Народ и он – одно. Но вновь разлучают. Из столицы его изгоняют второй раз из-за проповеди, произнесенной им против устройства скачек в день Усекновения главы Иоанна Крестителя. Но повторись все сначала, и он поступил бы также…

Наконец-то отдых. Останавливаются повозки, конвой. Все прячутся в небольшую миртовую рощицу. Распрягают уставших лошадей, разводят костер, подогревают пищу. «Пить, пить. Ох, как хочется пить! Даже самая теплая вода кажется райским наслаждением».