Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина

Он медленно опустил усталое лицо в ладони. Большими пальцами сдавил виски. Невыносимо больно ныло сердце. На душе у него остались только руины великого прошлого. На его глазах планомерно сдавались врагам одна позиция за другой, словно по воле Злого рока последовательно уничтожалась, гибла армия, которой без остатка была отдана вся его жизнь. Эта доля была непрерывным унижением, бедностью, потерей смысла, тоскливым и горьким созерцанием того, как мерзавцы-предатели, захватившие власть, сознательно губят страну и армию. Невозможность противодействовать преступлению, поднять корпус, дивизию в ружьё и двинуться на Москву. Верная жена категорично не желала разделять его планы и замыслы. Не стесняясь слёз, сыпала свои аргументы, в которых не было: ни солдат, ни танков, ни стреляющих самолётов, несущих возмездие на своих сияющих крыльях.

Мысль о разводе, о слезах-горе любимых дочек, жены, была такой же страшной, мучительной, как и о гибели СССР. Была её продолжением. Непомерным, невыносимым увеличением.

Исподтишка, на бесшумных кошачьих лапах приходила безумная мысль. Чтобы прервать непосильные страдания, раз и навсегда скрыться от них, он, оставшись один в доме, достанет из сейфа наградной пистолет и пустит себе пулю в висок. Уравняется со своими бойцами, которые не вернулись с кровавых полей…Будет, как и они, лежать в земле, оставив все политические дрязги, фантомные боли и жгучие оскорбления, пришедшему на смену, им ветеранам, новому поколению.

Или возглавит штурмовую десантную бригаду, пойдёт впереди своих солдат, в рост, не таясь, чтобы в отчаянном, последнем бою его срезала пулемётная очередь, и тогда он больше не увидит предсмертных агоний своей любимой страны.

Это знакомое по войне, по горячим точкам, смертельное чувство вины, желание себя истребить внезапно накрылось новой волной лютой ненависти к либералам и демократам, убившим и расчленившим его Советский Союз. Перед глазами вновь мелькнула багровая, набрякшая водкой и дурной кровью рожа, главного реформатора. Ни дать ни взять – свиное рыло, матёрого секача. И такую спасительную ярость испытал генерал, такую объясняющую и побуждающую ненависть, неодолимое желание оторвать эту голову от раздутой не свежим мясом туши, по-старинке насадить её на кол для всеобщего народного обозрения. Что бы раздавленное его варварской пещерной пятой советское общество, обманутые, обобранные до нитки несчастные люди – трудящиеся выходили на берег Москва-реки, смотрели на эту мёртвую, страшную, но неопасную голову седого вепря, убеждаясь, что настал долгожданный конец их мучениям, пришло избавление от унижений и страхов, и они, а вместе с ними и он, генерал-полковник Танкаев, отомщены.

…Если б это было возможно…Из него излетел стон боли, словно истекала душа, словно он, вместе со страной, рушился в хрусте раздробленных костей. Внутренне содрогаясь, глядя отрешённо в окно, он скрежетнул зубами. Сухая спазма захлестнула горло, и он застонал от садной боли, заполнившей его само.

– Ну куда ты опять пропал? – Вера беспокойно ёрзнула на диване. – Посмотри на меня…

Он у стола, напротив, отставив пустой стакан в сталинском подстаканнике с чеканным гербом Советского Союза, с праздничным салютом Победы 9-го мая, с расколотой свастикой под сапогом советского воина-победителя. Хмурил лоб, сдвигал жёсткие крепко побитые сединой брови. Неожиданно сказал:

– Это приходит, как жуткий сон. Я просто чувствую, знаю…Цх-х, и страшно то…что всё это будэт.

– Что «будет»? Что «знаешь»? Ты пугаешь меня, Михаил…Опять за своё?

Он не ответил.

– О, Господи, тебе плохо?! – она качнулась к нему. – Принести валидолу? Я живенько…

– Сиды где сидиш-ш! – хрипло прорычал он. – Эти подлые, ядовитые твари со всех сторон обложили страну, впустили врагов в святая святых – мрачно продолжал он. – Их много, как листьев в лесу, как песка на речной отмели. Они ежедневно и ежечасно уничтожают изнутри Россию. Как трупные черви в туше буйвола, кишат, копошатся, – подтачивая, превращая в труху всё, что мы строили, за что воевали и умирали!

В лице его стало появляться, хорошо знакомое Вере, непреклонное, горское, сумрачное выражение, к которому она так и не привыкла за долгие годы совместной жизни, которого скрытно боялась. Будто сдвигались воедино детали жестокого механизма, образуя неразъёмную, неотвратимо действующую машинку.

– Да пойми ты! – Магомед с досадой мазнул взглядом по жене. Нам всем надо срочно осознать: куда мы катимся? Да что там… в какую бездну летим, ещё не достигнув дна? – перед ней неотступно маячили на лице мужа его чёрные, как гудрон, угрюмые глаза. – И заметь! Из которой, тем кто останется жив, снова придётся ещё подниматься…Но каким путём? Эволюционным…или опять революционным, через жуткую кровь и жертвы братоубийственной гражданской войны?! Вот в чём вопрос. Вот в чём ужас!

– Миша, я тебя умоляю!.. Это не наше дело… Мы прожили тяжёлую трудовую жизнь. Всё отдали своей стране, и кровь свою проливали, а потому, честны перед нею! В конце концов, какое-никакое у нас есть правительство, ему и думать, куда мы «катимся», «куда» летим…

– Молчи, женщина! Кого называешь правительством? Этих свиней-демократов, что топчут друг друга у кремлёвского корыта! Да у них желудок с рождения заменяет сердце. «Бабломер» – вот фетиш нашего безвременья! Диктатуру пролетариата, сменила диктатура денег. А страна без идеологии, без стратегической цели развития, без боеспособной армии, без спецслужб безопасности и прочих властных структур – равна стаду баранов обречённых на съедение. Рэкет и бандитизм захлестнули страну!

Вера, стиснув зубы, слушала несокрушимые доводы мужа.

Цедились дни, месяцы лихих 90-х, и после каждого такого горячего спора с мужем, оседала в её душе терпкая горечь. Тревога за жизнь любимого сверлила мозг, не покидала её днями, наведывалась и ночью, и тогда то, что копилось в измученной душе, взнузданное до времени волей, – рвало плотины: ночь всю до дна, она изводила себя мыслями, в слезах, кусая губы, чтобы не разбудить домашних, приглушить рыдания и нравственную боль убить физической. В подушку выплакивала соль слёз, думая в сердечной наивности: «Тяжёлая, неизлечимая болезнь мужа, должна обуздать его огненный пыл, заставить примириться с преклонными годами-сединами, найти компромисс с действительностью и наконец, всецело заняться своим здоровьем, помощью дочкам и внукам.

После таких ночей вставала она, как избитая: ломило всё тело, настойчиво, неутомимо стучали в висках серебряные молоточки, в опущенных, когда-то отечески пухлых узгах рта ложилась мужалая горесть. Старили Веру бессонные ночи горючие ночи.