Наталия Трябина - Первый узбек

– Вот видишь, а для меня нет никакого ветра удачи, кроме твоего, я всегда рядом. Так что пусть мой язык останется при мне.

– Будь по-твоему. Так что там Абдулмумин?

– Великий хан, смотри, что пишет твой Хикмет. Я рад, что в своё время одобрил этого молодца. Жаль, что воспитывался не в твоей сотне. Но хорош, ничего не скажешь! Судя по его письму, он с Абдулмумином в одной постели спит, из одной пиалы чай пьёт и из одного лягана плов ест. – Я опять улыбнулся. Недоумение Зульфикара, не наигранное, а настоящее, приводило меня в благодушное настроение.

Я взял лист тонкой бумаги, поданный Зульфикаром. Писулька неоднократно сворачивалась, на сгибах слегка потёрта и была мятая-перемятая. Однако прочитать текст было возможно. «Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Дорогой мой друг Замир! Свет наших очей, великий султан Абдулмумин, отражение солнца на земле, сильнейший воин и красивейший из живущих на земле мужчин, да продлятся его годы вечно! В месяц шавваль в день Джума Абдулмумин, да живи он вечно, с утра выпил много виноградного вина, а потом уединился в гареме с двумя мальчиками, красивыми, как Венера в предутреннем небе, и не расставался с ними до вечерней молитвы, которую по обыкновению пропустил. Потом султан изволил пировать со своими приближёнными, а тем, кто отказывался пить запрещённый напиток, выливал его на голову или брызгал в лицо, от чего многие начинали кашлять и задыхаться. Султан изволил веселиться до полуночи, потом отправился в гарем к новой наложнице. Но заснул, не дойдя до гарема, и слуги отнесли его в опочивальню. Утром другого дня он отправился на охоту со своими сардарами, предупредив, что через неделю все войска должны быть готовы к великой битве. Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, да благословит султана Абдулмумина во всех его начинаниях. Желаю тебе, Замир, жить долго и счастливо, и не прощаюсь с тобой, надеясь вскорости свидеться. Да буду я твоей жертвой, твой друг Ислам».

Не ошибся я в Хикмете, которого мне навязал Ибадулла-султан всего три луны назад, уверяя в его исключительной изворотливости. Если попадёт это письмо в руки нежелательного человека, то непонятно, будет сплетня это или донос, который мне крайне необходим.

– Ты читал? – можно было и не спрашивать. Зульфикар всегда читает мои письма. Но не потому, что хочет быть в курсе всех событий, а потому, что бумага может быть пропитана ядом. Кукельдаш тщательно проверяет, нет ли какой отравы на тех листках, что попадают ко мне в руки.

– Конечно. Хитёр твой Хикмет, прямо мёд с молоком из его уст, а на самом деле кусает, как собака, и жалит, как скорпион. Сразу не поймёшь: то ли он хвалит Абдулмумина, то ли осуждает?

– Другие не поймут, а нам с тобой ясно, что он войска готовит, но куда идти собирается, надо узнать. – Донос Хикмета нельзя оставлять без внимания, вроде бы полнамёка, полслова, но они сказаны Абдулмумином, а мною были услышаны.

Нам с Зульфикаром не нужно много слов, чтобы понять друг друга или убедить в чём-то. Но ещё в детстве я понял, что отношение окружающих к нам не одинаковое. Нас кормили за одним дастарханом одинаковой едой, нас учили одни учителя. Но если Зульфикар что-то делал лучше меня, его за это никогда не хвалили. Чаще всего наказывали: не будь лучше шахзаде, не старайся превзойти его. Он метко стрелял из лука и чаще попадал в цель. Но если попадал я, то вокруг поднимался хор умильных возгласов: «Ханзаде показывает удивительную меткость, он, как Искандер, может попасть в Луну, если на то будет его желание ! » Такие похвалы не выпадали на его долю. Зульфикар не сердился. Однажды я застал одного из своих наставников, который старательно выкручивал его правое ухо:

– Опять ты попал десять раз в цель, а ханзаде только семь, сколько раз тебе говорить – не лезь впереди солнца! – мой наставник эмир Тан-Саййиди-бий джалаир со знанием дела трепал зульфикарово ухо, пытаясь сделать ему как можно больнее. На это учитель был большой мастер.

Зульфикар молча терпел, только старался вывернуться из цепких лап своего мучителя. Я, не помня себя от ярости, зло пнул эмира Тан-Саййиди по ноге и заорал:

– Не смей меня бить, никогда не смей этого делать! – я был готов своими детскими слабыми ручонками придушить наставника. Недетская ярость клокотала тогда в моём голосе. Я ощущал себя Зульфикаром, ощущал его боль как свою.

Тот от неожиданности отпустил многострадальное ухо моего брата и завопил:

– Я наказываю этого безродного, а вас я никогда и пальцем не трогал!

– Ты не понимаешь, что когда бьешь его, то больно мне! – в тот миг мне действительно было плохо, моё правое ухо пылало и ныло от нестерпимой боли, казалось, что оно уже оторвано и валяется в пыли…

Наставники никогда не могли понять нашей связи, да я и сам всю свою жизнь не мог разобраться, почему Зульфикар ближе мне, чем все братья и даже отец. Спустя короткое время наставники перестали наказывать его, а я старался как можно реже проявлять на людях свою привязанность к нему. Я понимал, что ничего хорошего это не сулит ни Зульфикару, ни мне. Мы никогда не расставались, но он старался держаться как можно незаметнее. Он был тенью или подобием тени.

Возможно, его родители были простые люди и им приказали отказаться от него ради меня. Возможно, что он был сиротой без всякой родни. Тогда я о его близких ничего не знал. Наверное, они тосковали по своему ребёнку, но я никогда не стремился об этом узнать, а Зульфикара я не спрашивал, чтобы не бередить его душу. Но в молодые годы я думал, что Зульфикар сирота, а его мать умерла после того, как некоторое время кормила нас с ним своим молоком.

У моих братьев тоже были кормилицы, у них тоже были молочные братья, но я не замечал, чтобы они хоть изредка вспоминали ту женщину, которая их выкормила. Какая-то глубокая, непостижимая тайна кроется за всем этим. Наверное, для всех моих свершений Аллах послал мне незримую для врагов защиту: моих молочных братьев Зульфикара и Кулбабу!

– Так что мы станем делать? – я был в некоторой растерянности.

– Ничего, подождём немного. До Балха далеко. Самое главное сейчас, чтобы ты был здоров. И незаметно надо провести смотр войск, лучше по частям, не привлекая ничьего внимания. Я тут посижу в задней комнате, а ты поговори с накибом, он человек разумный и предан тебе. – Я сам всё это понимаю. Понимаю, что надо приближать к себе таких людей, как накиб Хасан-ходжа. Знаю я его так давно, что мне кажется, что он родился и вырос рядом, хотя его предки из Самарканда, а родственники со стороны матери – выходцы из ташкентского вилоята..

Задняя комната была сооружена давно, придумал её Али. Он рассказывал, что при дворе турецких султанов такие комнаты часто делали для подслушивания и подглядывания за врагами и друзьями. В крохотной каморке стоял кувшин с водой, войти в неё можно было или из моего кабинета или из коридора, по которому бегали слуги. Неприметная дверь, редко запираемая, не привлекающая ничьего внимания. А если кто и интересовался, что за дверь, то, открыв её, видел кучу старых ковров, наваленных в беспорядке. Судя по всему, никто не догадывался о существовании тайника. Потому иногда я сам до начала обсуждения какого-либо важного вопроса заходил в неё, сидел в темноте и слушал, что думают мои приближённые, что собираются предпринять. Если бы эмиры знали о существовании тайной комнаты, то постарались бы придерживать свои бредовые мысли и болтливые языки.