Наталия Трябина - Первый узбек

Тихо и скорбно обе отошли в мир иной вслед за мужем.

Время взросления и зрелости Халила в Мианкале было неспокойным – последние тимуриды насмерть сцепились с шейбанидами, новыми захватчиками из Дашт-и-кипчака. В сражениях было не до чести и совести. Молодой Захириддин Бабур дошёл до того, что позвал себе на помощь кызылбашей, безбожников, которые убили в одном из сражений Шейбанихана. Но дядя Шейбанихана, Кучкунджихан, всё-таки выгнал Бабура из Мавераннахра и сел ханом в благословенной Бухаре.

Лишь после этого наступило затишье и дехкане с ремесленниками вздохнули свободнее. Новые правители-чингизиды поделили захваченные вилояты, назначили налоги, и всё пошло как раньше, при безродных тимуридах-барласах – дехкане гнули спины на пашне, а беки жирели с их работы. Халил опасался не за себя, а за семью, за родных и близких.

Джанибек-султан частенько воевал, а сменивший его Искандер-султан был правителем степенным, сражаться не любил. Он больше молился, а в народе получил прозвище Султан-дервиш. Злые языки утверждали, что он воевать не умеет. Поэтому всегда старается договориться вместо того, чтобы подпоясаться мечом и проучить наглецов. Халил старался не думать о том, что случится, если вдруг начнётся большая война. Он был мирный человек и никакого оружия в руках, кроме острого плотницкого инструмента, не держал. Не представлял, как можно убить живого человека, смотреть, как из того по капле вытекает красная кровь вместе с остатками жизни. Не баран же, человек, у которого есть жена, дети или старенький отец! Халил не был трусом, смог бы защитить себя и свою семью, но самому пускаться в войну никак не хотелось. Его дело – дерево, работа, жена, дети…

В один из жарких дней месяца шаввал на 932 год хиджры Зумрад ходила по базару, выискивая шёлковые нитки, стремясь найти товар подешевле. Нитки для вышивания нужны разной толщины, и мотки нужны полновесные, не пустышки какие-то. Некоторые купцы, чтобы товар выглядел внушительнее, наматывали нитки не на тонкую камышинку, а на деревянные обрезки, потому как продавались нитки не по длине, а по весу. Зумрад уже отчаялась купить что-то путное, а Саид, ходивший вместе с ней по рядам со всякой всячиной, всерьёз заскучал и подумывал, как вежливее сказать матери, что день не задался, и не мешало бы возвращаться домой.

Случайно мать с сыном столкнулись с табибом, частенько навещавшим их дом, чтобы в сотый раз заглянуть в драгоценную книгу, хранившуюся в семье. Тот вежливо поздоровался и с грустью поведал, что возвращается домой из караван-сарая от больной девочки, – родители умерли от морового поветрия, а девочка хоть и болела, но пошла на поправку. Но никого у неё не осталась, что с ней будет неизвестно… Караван ушёл без неё, не станут же караванщики задерживаться из-за какого-то ребёнка, тем более что платить за неё было уже некому… Жаль девочку, но на всё воля Аллаха. Зумрад слушала табиба и думала, что неслучайно произошла эта встреча. Она три луны назад родила мёртвого ребёнка. Всевидящий Аллах решил испытать её – как она поступит? Надо сказать Халилу и попросить его забрать сиротку к себе: такие дела не только люди похвалят, они Всевышнему угодны.

Табиб уже давно скрылся за каким-то дуканом, а Зумрад, уставившись невидящими глазами в пыль, перестала мечтать о нитках. Все её мысли крутились вокруг того, как поднести Халилу её задумку о необходимости приютить несчастную девочку в их доме. Как сделать так, чтобы муж захотел взять больного ребёнка в дом, но подумал бы, что это его желание. Мужчина – голова, но женщина – шея, и куда шея повернёт – туда и голова смотрит. Зумрад давно овладела искусством показывать мужу правильное направление его взгляда.

В тот же день после ужина и вечерней молитвы Зумрад, вместо надоевших сказок, унылым голосом завела печальную историю о несчастном ребёнке. Караванщики бросили больную девочку в незнакомом городе без друзей, родных, без денег и какой-либо помощи. Мать с отцом умерли, а больное дитё никому не нужно! Она так горестно вздыхала, поглядывая на Ситору, которую собирались выдать замуж, как будто представляла, что именно её дочка осталась где-то в чужих краях, покинутая всеми. Она даже всхлипнула два раза, вытирая слёзы кончиком головного платка. И Саид помог матери, сидя понурив голову, после каждого её слова повторял:

– Вот как бывает… Не приведи Аллах… Никому она не нужна… – Саид не видел эту девчушку, но, глядя на Ситору, живо представил её больной, лежащей на убогом топчане в нищенской кибитке в чужом городе. Он посмотрел на отца, перевёл взгляд на мать и жалостливо протянул: – Аллах милостив! Не дай Господь совершиться несправедливости!

Вся семья наперебой стала обсуждать, что же можно сделать, как помочь? А Зумрад притихла, прикидывая, всё ли она сказала и сделала для того, чтобы муж принял правильное решение? Халил, внимательно вслушиваясь в галдёж детей, поглядывая на всех своими рысьими глазами, спокойно сказал:

– Утром будем решать. Думаю, что один ребёнок нас не объест, если мы её в семью возьмём. Но родных надо будет поискать, есть же где-то дяди или тёти, бабушки и дедушки? Не с неба она свалилась: не бывает такого, чтобы в семье было только три человека. – Глава семьи сказал свое слово, и больше никаких разговоров.

Вот так и появилась у Халила-плотника и Зумрад-вышивальщицы ещё одна дочка, приёмная Лайло.

Девочке было лет двенадцать-тринадцать, она была худенькой и слабой, но выздоровела и потихоньку приходила в себя после пережитых страданий. Табиб часто заходил якобы для того, чтобы проведать болящую, а на самом деле всё читал и перечитывал драгоценную книгу Ибн Сина. Первое время девочка совсем не разговаривала. Зумрад даже подумала, что она немая, но оказалось, что Лайло, кроме кипчакского наречия, никакого языка не знала, что было крайне удивительно. В Мавераннахре даже шестилетние мальцы говорили на двух-трёх языках. Уж очень близко люди разных племён жили друг к другу, и если не все слова знали, то тридцать-сорок слов из других диалектов знал каждый. Халил, как и все в округе, свободно говорил по-кипчакски, но запретил домашним разговаривать на нём, чтобы Лайло быстрее научилась говорить на самаркандском диалекте и за короткое время освоилась. Та приглядывалась, прислушивалась и через некоторое время стала выговаривать слова на местном языке.

Голос у неё оказался низкий, бархатисто-переливающийся. Можно было подумать, что не девочка разговаривает, а у подростка голос

ломается. Вроде бы в платье, а голос как у парнишки. Его раскаты были приятны и необычны, словно майна перепёлку передразнивает. Платье, в котором девочку привели в дом, Зумрад приказала сжечь – вдруг какая зараза угнездилась. Переодели Лайло в обычный для всех наряд – длинное, украшенное узенькой тесьмой по вороту платье, доходящее до щиколоток. На голове яркий платок – мусульманка после восьми-девяти лет должна ходить в платке даже дома. По двору все ходили босиком, и только в зимнюю слякоть надевали хлопчатые носки и чорики, простую обувку из сыромятной кожи.