Юрий Прибылов - От Белгорода до Кенигсберга. Воспоминания механика-водителя СУ-76 1941—1945 гг.

– Ой, пропала, ой, пропала бедная головушка, ой чего робыть, ой куды ховать!?

Открыл калитку и с трудом разглядел в темноте женщину, видно, хозяйку дома. Она металась по двору, зачем-то открывала двери сарая, хлева, тут же с хлопаньем закрывала их и всё время причитала, как безумная. На мою просьбу напиться ничего не ответила, а опять начала своё:

– Ой пропала, ой пропала бедная головушка, ой почему не послухала Степана и не подалась за Дон…

Мне стало не по себе. С трудом добился в чем дело.

– Ой, хлопчик, сгинем мы зараз. На тарахтелке немцы поприезжали и ко мне: «Рус солдат никс? Яйки, матка, курку, матка!»

– Ой, пропала я, ой, чего робыть?»

Узнал, что немцы только что уехали, я бросился бежать к спавшему капитану. Разбудить капитана оказалось делом не легким: кричал, тряс его, но он что-то мычал, бормотал и старался повернуться на другой бок. Все же проснулся, вначале слушал спокойно, но когда смысл, мною сказанного дошёл до его сознания стал очень деятельным и энергичным:

– Буди бойцов. Быстро запрягать и ехать.

Так, не отдохнув, мы опять тронулись в путь. Утром оказалось, что едем почти одни. Куда пропали отступающие войска, беженцы? На душе становилось тревожно. Дорога идет на Воронеж, но она почти пустынна. Нет сомнения, что все свернули на другую дорогу. Неизвестность настораживает и несколько людей, копавшихся вдали у дороги, вызвали у нас подозрение. Свои или немцы, и что они там делают?

Мы остановились, и капитан стал поспешно доставать бинокль из футляра. Лучи, недавно взошедшего из-за горизонта солнца, ласкали кожу своим нежным теплом, а утренний воздух еще не нагретый ими, был чист и свеж. Вся степь была, как человек после сна, миролюбиво тихая, ласковая, еще не разбуженная грохотом войны, а зарождавшаяся трескотня кузнечиков и ленивое поскрипывание телеги так усиливали впечатление миролюбивой картины, что невольно рождались мысли: «Зачем люди воюют, когда не будет проклятых войн? Когда люди перестанут бояться людей!»

Капитан долго смотрел в бинокль, но потом спокойно сказал:

– Наши…

Еще только подъезжали к бойцам, как на нас посыпалась солдатская ругань:

– Долго мы вас будем ждать… Мы должны уже поставить мины, а из-за вас… задерживаемся. Куда вас чёрт несёт? Немцы перед Воронежем десант высадили. Проезжайте и сворачивайте вправо на Коротояк.

Кто был в то тяжелое время отступления на этой переправе через Дон, тот никогда не забудет это слово. Как маленькие ручейки постепенно стекаются в широкую могучую реку, так и сильно потрепанные части, а то просто и маленькие группки, вроде нашей, влились недалеко от переправы в армейскую массу из тысяч людей.

Вот тут-то и начались такие бомбёжки, что множество взрывов образовывали острова из поднятой в воздух земли и клокотавшего в них огня! После особенно жестокой бомбёжки, мне не удалось найти своих товарищей. В районе переправы, где был наведен понтонный мост, правый высокий известковый берег, изрезанный оврагами и балками, был забит отступающими войсками. На лугу, недалеко от реки, горели автомашины, весь берег у самой переправы был усеян воронками от бомб, растерзанными трупами лошадей, а по реке, переправляясь на противоположную сторону, (не ожидая, когда после налёта понтонный мост будет отремонтирован), плыли бойцы, кто на чем: на скатах, снятых с машин, на плащ-палатках, набитых сеном, на досках, на где-то найденной плоскодонке и даже вплавь. Понтонный мост немецкие пикирующие бомбардировщики всё время бомбили, часто повреждали, но мост быстро восстанавливали и снова по нему лился поток отступающих. Громадный черный шлейф дыма шёл в сторону переправы от горевшего маслозавода. В воздухе ни на минуту не прекращался гул десятков самолетов. Вой пикирующих бомбардировщиков сливался со всё нарастающим свистом падающих бомб и резко переходил в страшные взрывы и глухие, тяжкие вздохи разрываемой земли. Вдруг взрывы замолкали и слышно было, как падали поднятые в воздух комья земли и протяжные стоны, вроде: «Ой- ой- ой, мама родная, где ты? Что сделали со мной?»

Со стороны реки сквозь гул моторов, стон, ругань, тявканье зениток и крики команд, доносилось протяжное: «Тону-уу-ууу, спасите-ее-ее!»

Было страшно смотреть и на то, что делалось и на понтонном мосту. Десятки больших водяных грибов от бомб часто закрывали мост, а иногда видно было, как от прямого попадания летели вверх какие-то доски. Люди старались как можно быстрее перебежать мост, но здесь для них вступал закон: «орёл или решка?» Для одних людей, для военных сапёров, бегавших с топорами и досками по этому аду, всегда была решка – почти верная смерть и реже ранение. Всё это я видел, лёжа в небольшом овражке известкового берега. Рядом со мной на шинели лежал боец с медалью за «За отвагу» на красной ленточке.

– Слушай, допризывник, не вздумай сейчас бежать по мосту. Тебе можно и до утра обождать, когда самолётов нет, видишь, что твориться! Нет, ты не поймешь, раз ещё в армии не служил и не воевал. Мне приходилось идти с гранатами на танки, страшно было, но то был бой, а тут смотри – сапёры не воюют, а работают, понимаешь ты это, ра-бо-та-ют! Работают и знают, что тут им и конец. Работают до тех пор, пока не ранят или не убьют. Вот где настоящий героизм. Только беда в том, что на этот героизм у нас пока смотрят вот так, – и он посмотрел на меня сквозь растопыренные пальцы рук.

– Если кто в живых останется, то в лучшем случае медаль дадут, потому что считают: «Им положено по уставу восстанавливать мосты», а от их работы – считай, зависит судьба всей Армии. Сумеют они быстро починить мост – мы перейдем на ту сторону, укрепимся, остановим фрица, а не успеем перейти – немцы нас всех в Дону потопят, – так кричал усталый, заросший щетиной солдат.

Боец замолчал. Долго смотрел, что творилось на понтонном мосту спокойно, как-то в раздумье, проговорил:

– Была б моя воля – поставил бы после войны сапёрам памятник – вот тут на высоком берегу, чтобы далеко было всем видно и памятник из чистого золота. Для таких не жалко. И стоял бы золотой сапёр с топором на высоком берегу, и все бы знали, что он погиб, а Армию спас.

«Какой-то странный чудак, – подумал я о солдате, тут такое творится, что сам чёрт голову сломит, а он памятниках думает. Как бы вечным памятником не была для нас здесь матушка – земля».

Действительно, вскоре для бойца земля у «Тихого» Дона стала последним и вечным пристанищем, а крутой берег – вечным памятником. С середины дня, помимо переправы, немецкие самолёты бомбили и высокий берег реки. Перед самой бомбёжкой солдат кинул мне свою шинель и крикнул:

– Накройся ею. Не так страшно будет!

Страшно было и под шинелью. Незадолго до конца бомбёжки сильная воздушная волна её с меня снесла. Улетели самолёты, и говорю солдату: