Марина Смелянская - Странствующий оруженосец

– Да нет, я просто, бездумно упоминал имя Господа нашего Иисуса Христа.

– Отпускаю тебе грех сей, ибо не так он велик, и Бог в великой милости своей искупил грехи наши кровью своей… Поехали дальше. Ты считаешь большим грехом, то что не был у святой мессы каждый раз, когда она служилась?

– Да, но…

– Не перебивай, сын мой! – отец Фелот предупредительно поднял ладонь. – Важно лишь то, сколько времени ты посвящаешь Господу в душе своей. Скажи-ка мне, молишься ли ты утром, вечером и перед едой?

– Стараюсь… – вздохнул Мишель.

– Вот и старайся! Ибо только старанием своим сделаешь благие дела! Что там у тебя было далее? Четвертая заповедь? Ты считаешь, что недостаточно почитаешь своего отца? Ну, тут уж я ничего не могу исправить, – монах развел руки в стороны, – дам только совет добрый – почаще вспоминай об отце, молись о нем, раз уж решил уйти не прощаясь. Отпускаю тебе и этот грех. Прелюбодейство? Ты грешил с женой ближнего своего?

– С/девицами деревенскими…

– Да они и сами горазды пойти с тобой на сеновал! Проводил я с ними душеспасительные беседы и не раз, да все без толку. Меру надо знать, конечно, но кто же по молодости и не согрешил? Брал ли ты гм… девиц силой или подкупом? Нет! Или ты считаешь, что Господу больше нечего делать, как подсматривать за твоими ночными забавами, а потом этим же и оскорбляться?

– Как можно, святой отец, рассуждать о промысле Божием, да еще в таких выражениях?

– Мне – можно! – уверенно заявил отец Фелот и, назидательно потрясая указательным пальцем, продолжил. – Воровал, говоришь? Это ты про кур да гусей? Ну барон Александр за все заплатил, и я тебя хорошенько отчитал да епитимью наложил… не помню, какую. Красть – это, конечно, грех, в твоем случае – безусловный, но разве не стал бы ты красть, если бы твои дети голодали? Что бы ты предпочел: уморить безвинных младенцев голодом или запятнать душу свою грехом воровства? Впрочем, тебе, нужды никогда не знавшему и не видевшему, это понять трудно… Тем больше чести, если поймешь.

– Ка… какие младенцы? – недоуменно переспросил Мишель, окончательно сбитый с толку. – Не было у нас никаких младенцев! Мы в сарацинов играли, ну, то есть в крестоносцев, а младенцев у нас не было, все мои ровесники!

– Не было – будут! – рявкнул святой отец. – Уже есть, вон ко мне девки бегают с кульками ревущими – крестите, мол, во грехе прижитого, а глянешь: глаза синие да чуб белобрысый – твоя рожа, один к одному! Теперь помогай им всем… тут… А ты смотри, ежели какая дуреха к тебе за помощью обратится – не отказывай. С отца пример бери – вон у него Эмери в сокольничих ходит, нужды ни в чем не знает, как сыр в масле катается. Ладно, оставим все это на вашей баронской совести… Теперь о лжи. Как звучит восьмая заповедь, ну-ка?

– «Не произноси ложного свидетельства на ближнего своего», – заученно произнес Мишель.

– Разве ты предавал ближнего своего, клеветал на кого, распространял о ком худую молву? Нрав у тебя, конечно, заслуживает сурового перевоспитания, но на такое, я уверен, ты не способен. Или я никогда не был твоим духовным наставником. А если кто злой, враг, например, станет спрашивать у тебя тайны твоего войска, скажешь ему?

– И не подумаю, еще чего! – возмутился Мишель и обиженно посмотрел на отца Фелота: это ж надо такое о нем возомнить!

– А если я стану у тебя выведывать что дурное о братьях или о сестре твоей. Ты мне скажешь? Ведь все сказанное я обращу только к добру!

– Не знаю… н-нет, пожалуй.

– Правильно. Так сможешь ли ты всегда и везде говорить только правду, и ничего кроме правды?

– Придется иногда лгать… – сокрушенно согласился Мишель.

– Мальчик мой, ты еще слишком молод и не знаешь, что всегда говорит правду только святой или изверг! Правду, всегда правду, не думая, что могут пострадать безвинные души! По совести-то сказать, и ото лжи они страдают немало… Ну хорошо. Желал ли ты дома ближнего твоего, или жены ближнего твоего, или чего другого, что у него есть.

– Нууу… – протянул Мишель, – если так вопрос ставить…

– Ладно, поставлю по-другому, – отец Фелот замедлил шаг и неожиданно сказал: – Не любишь маленького Эдмона?

Мишель тоже приостановился и, опустив глаза, молчал.

Медленно опускались сумерки, казалось, что деревья стягивают над головой черные ветки, плотной сетью укрывая небо. Над землей стлался промозглый холод, поднимаясь волнами и дыша в лицо сыростью.

Отшельник продолжал:

– Ты, конечно, не помнишь, как много внимания уделяли тебе все, когда ты был в его возрасте. Больше скажу, ты стократ счастливее его, потому что у тебя была мать.

– Он не терял ее, – процедил Мишель. – Он даже не знает, что она существовала и отдала свою жизнь ему.

– Опять за старое! – в сердцах воскликнул отец Фелот и хлопнул себя ладонью по бедру. – Бог дал – Бог взял, и не тебе его судить, а станешь винить людей, которые ни в чем не виноваты, вот и будет тебе настоящий грех, не в пример той ерунде, о которой ты мне сегодня поведал. Пути Господни неисповедимы, – отец Фелот воздел палец в излюбленном жесте и яростно потряс им. – Все, что ни делается – делается к лучшему, хоть тебе, да и мне, сейчас этого не понять. Если Господу нужно было забрать баронессу Юлиану к себе, значит, так было лучше для нее, и для общего блага! Твои фантазии о том, что мать отдала жизнь Эдмону – языческий бред, детский лепет! Грех винить в смерти матери невинного младенца!

Отец Фелот резко оборвал свою пламенную речь, и в неожиданно воцарившейся тишине стали слышны негромкие лесные звуки – щелчки падающих капель, сухой шорох ветвей, редкое птичье попискивание. Мишель стоял, запрокинув голову, и рассматривал проглянувшие в разрывах облаков звезды.

– Холодно уже, пора домой, спать, – проворчал отшельник. При слове «домой» Мишель вздрогнул, как будто его ударили. Нет теперь у него дома. Небо – неприветливо дождливое или чистое и голубое, лес – вечно шепчущий о чем-то древнем и неизведанном, дорога – разбитая колесами телег и лошадиными копытами, или заботливо вымощенная камнем, деревом – вот все, что будет его домом. А может быть, домом станет скалистая пустыня Святой земли, и красная земля навеки упокоит изрубленное тело погибшего в праведной войне с неверными за Святыни Господни странствующего оруженосца баронета Мишеля де Фармер…

– Пошли, – Мишель оборвал свои слишком далеко зашедшие фантазии и быстрым шагом направился обратно, к лесной хижине отшельника.

В открытом очаге трещали сухие поленья, дыма они почти не давали, но наполняли всю землянку приятным теплом, а терпкий аромат смоляных масел перебивал спертый дух дома, не знавшего сквозняков – окон в хижине отца Фелота не было. На ближнем к очагу конце длинной и широкой лавки, застеленной облезлыми волчьими и медвежьими шкурами, крепко спал Мишель, закутавшись в меховой плащ и отвернувшись к бревенчатой стене. Перед сном отец Фелот дал ему выпить горьковатый отвар пустырника, и теперь под успокоительным действием целебной травы да после нелегкого дня Мишель спал, как убитый, и не слышал тихого, неспешного разговора, который вели между собой Жак и отец Фелот, сидя за огромным, кривым столом. Отец Фелот потягивал эль из любимой деревянной кружки, сделанной в виде бочонка с золотыми, потемневшими от времени обручами – подарок барона Фридриха де Фармера, а Жак прихлебывал маленькими глотками горячий травяной отвар: от переживаний у него разболелось сердце, и он попросил заварить ему каких-нибудь лечебных травок, благо этого добра у отшельника имелось предостаточно – стены жилища были увешаны сухими пучками, гроздьями сморщенных ягод и перевязанными пенькой корешками.