Марина Смелянская - Странствующий оруженосец

– А чем он тебе не нравится? – улыбнулся отец Фелот, изобразив на лице искреннее непонимание. – И не много ли ты на себя берешь, дитя мое?

– Ровно столько, сколько унесу! – огрызнулся Мишель. – Все стало какое-то… подлое, мелкое, гнусное! За глаза плетут напраслину на человека, и все сходит с рук. А попробуй пропустить какой-нибудь титул, или обратись не должным образом, или не к тому, или там… да к черту все эти куртуазности! Из-за пропущенного в имени одного из владений – поединки! Надоело все это!

– Неужто ты думаешь, что Фармер и окрестные фьефы – средоточие мировых событий? – усмехнулся отец Фелот. – И твои пресловутые баронские сынки, кичащиеся своими владениями – слепок со всего рыцарства?

– Нет, не думаю. Вот и хочу посмотреть, удостовериться, что это не так. Если остались еще настоящие доблестные герои, то примкну к ним, сначала оруженосцем, а потом добьюсь – сам добьюсь! – рыцарского сана. Или в Заморье отправлюсь, и там делом святым подтвердю… подтвержду… да тьфу ты!.. докажу, что достоин быть рыцарем!

Опять воцарилась тишина, которую нарушало только невнятное горестное бормотание Жака. Отец Фелот встал из-за стола, подошел к Мишелю, сел рядом с ним.

– Все это замечательно, сын мой, – сказал он, похлопав Мишеля по руке, вцепившейся в скамью. – Но мне кажется, будто ты что-то не договариваешь, чуточку кривишь душой. Хочешь, скажу в чем?

Мишель промолчал, и отец Фелот, приняв его молчание как знак согласия, заговорил:

– Понимаешь, Мишель, ты видишь в своих поступках только то, что хочешь видеть. Тебе хочется думать, будто уходишь из дому с высокими помыслами, а на самом деле все немножко иначе.

– Неправда! Я не лгал себе, когда решил стать странствующим оруженосцем и добиться рыцарского звания подвигами! А для начала собираюсь поехать к Раулю де Небур, он давно уже зовет меня к себе, – Мишель развернулся, отодвигаясь от монаха и даже привстал, но святой отец мягким, но решительным жестом усадил его обратно.

– Верю, верю тебе, и знаю, что это так. Я ли не растил тебя с рождения! Но есть еще одна причина, и движет она не только тобой, а всеми молодыми людьми твоего возраста. Мне тоже когда-то было шестнадцать лет, хотя в это трудно поверить, и творилось со мной нечто подобное. Это – желание быть свободным. Всегда наступает момент, когда мальчик хочет стать мужчиной, а близкие все еще хотят видеть в нем ребенка, потому что боятся раньше времени потерять его.

Мишель поднял глаза на отца Фелота и с усмешкой сказал:

– Если ты о свободе, то мне она предоставлена полностью! Отец ведь давно отказался присматривать за мной, поняв, что это бесполезно – я все равно буду делать все по-своему. Что же касается мужчины, то я, хм, уже давно не мальчик!

Отец Фелот, неожиданно придя в ярость, отвесил Мишелю ощутимый подзатыльник и прикрикнул, не обращая внимания на заохавшего Жака:

– Да уж мне известно, что ты полдеревни обрюхатил! Сопляк эдакий! Я, кажется, начинаю догадываться, что за ссора вышла у тебя с отцом. Небось, поймал барон Александр тебя на сеновале с девчонкой да отхлестал хворостиной, а ты, взрослый наш, разобиделся. Как же, свободы лишают! Знаю я, зачем ты из дому подался – чтоб отцу на глаза не показываться, по трактирам да бабам шляться беспрепятственно! Странствующий оруженосец, черт тебя раздери, – отшельник три раза истово перекрестился, – прости Господи!

Монах замолчал, отвернувшись. Мишель обиженно засопел и уставился в противоположную стену. Но долго дуться он не мог, ведь, как не обидно, как не оскорбительно звучали слова отца Фелота, толика правды в них была, и Мишелю, не привыкшему лукавить самому себе, пришлось признать их справедливость.

Только теперь Мишель понял, что сам толком не знает, почему ушел. Как сшитые не по размеру костюмы, он примерял к себе то одну, то другую причину, и никакую не мог подогнать так, чтобы она полностью скрыла все недоговоренности, недомыслия. И он не знал, как поступить: нацепить все сразу, или остаться обнаженным, таким как есть – со множеством сомнений и вопросов к самому себе.

– Пройдусь немного… – буркнул Мишель и вышел наружу, в промозглую морось. Стоявшие под навесом лошади встрепенулись и посмотрели в его сторону, фыркая и прядая ушами. Фатима узнала хозяина, потянула к нему изящную голову, раздувая большие тонкие ноздри и шумно втягивая воздух в поисках угощения. Мишель провел ладонью по лоснящейся шее лошади, потом подошел к дорожному мешку, лежащему поверх снятого седла, вынул из него меховой плащ и накинул на плечи.

«…Так хорошо было бы жить, вот, как это дерево, например – ни о чем не думать, ничего не чувствовать, ничем не заботиться, а просто тянуться вверх, к солнцу, растить зеленые листья, распускать по весне душистые цветки и крепко спать под зимними дождями. Или родиться птицей, и знать более простые и понятные вещи – когда вить гнездо, какие ягоды съедобны, как растить птенцов, когда улетать на юг.

Нет, так нельзя. Бог сотворил меня человеком, и негоже сожалеть о чужой жизни, пусть безгрешной и не знающей душевных страданий…

Единственное, чем можно помочь себе – это исповедь. Выговорить все, разложить перед мудрым взором отшельника все сомнения, желания, помыслы и обиды. Только так…»

Позади послышалось чавканье грязи, и отец Фелот, будто отозвавшись на мысленный зов Мишеля, поравнялся с ним и некоторое время молча брел рядом.

– Исповедаться я хочу, святой отец, – проговорил, наконец, юноша и искоса глянул в лицо отшельнику – не сердится ли он все еще.

– Я готов выслушать тебя, сын мой, – заученным тоном произнес святой отшельник и добавил более ласково: – Говори, не бойся, все говори, что на душе камнем лежит.

Мельчайшая холодная изморось то и дело сменялась лениво накрапывающим дождем, из-под подошв сквозь слой опавших и сгнивших за зиму листьев мутной пеной проступала влага; носки кожаных сапог Мишеля потемнели, промокнув насквозь, но он не обращал на это внимания, равно как и на подбирающийся под меховой плащ сырой холод.

– Святой отец, я грешен, – начал Мишель.

– Я тоже, – поддакнул ему отец Фелот. – Кто ж не грешен-то? И в чем же грехи твои, сын мой?

Мишель некоторое время сосредоточенно тер переносицу, будто вспоминая и выстраивая по степени значимости свои немалые прегрешения, а потом скороговоркой выпалил:

– Я упоминал имя Господа напрасно, не посвящал отведенного времени Господу, не почитал отца своего, э-э… никого вроде пока не убил, премного прелюбодействовал, красть… ну, крал, да; лгал, желал чужого имущества… Вроде все.

– Ну что ж, давай по порядку, – помолчав, ответил отец Фелот. – Ты говоришь, упоминал имя Господа напрасно… Использовал ли ты Имя Божие в поддержку неправого дела?