Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том четвёртый. Земля трещит, как сухой орех

«…Старею, будто. Слабый на слезу стал…Заржавел, видно? Годы утекли, как вода…А, ведь, кремнем был раньше…Когда в Грузии на заработках жилы рвал, мешки с мукой по семи пудов таскал…Ва! Какие камни ворочал, а теперь? Покосила старость…Обскакали меня сыновья.

Он пылил по петлявшей улочке, прижимая к груди дорогое сыновье письмо, а мысль опять, как жаворонок над лугом, вилась вокруг Магомеда, набредали на память старые слова, сказанные в адрес его сына…

…Колёса эшелона, идущего в Сталинград, продолжали железисто чакать и лязгать на стыках рельс, баюкали уснувшие в тяжёлом забытьи батальоны, а чутко дремлющее сознание комбата Танкаева, продолжало воспроизводить забытые сюжеты из босоного детства.. Лёгкая улыбка тронула твёрдую складку, и тут!..

Сквозь млечное забытьё ему показалось: через кольчужный стук колёс – он слышит рёв мощных моторов. В следующий миг он полностью пропал. Как вдруг – вагон шарахнуло с невероятной силищей вперёд, потом назад. Вновь шибануло…Тр-реск, крик-мат, визг-скрежет стали по рельсам – всё полетело к чёртовой матери вверх дном!! Из предрассветной сукрови взвился чей-то дикий крик:

– Не-е-е-е-ет!!! – и тут же канул в новом, надсадно ухнувшем раскате взрыва. Бойцы в вагонах, будто в братских могилах, сорванные с полок, с разбитыми – раздавленными лицами, на карачках, на животах, на четвереньках, на задницах и локтях, в безумном ужасе и давке, бились, изворачивались, ползли к выходу. Рвали исподнее, галифе, гимнастёрки о торчащее всюду щепьё, вырванные из переборок шурупы, и скобы.

…Двое от тамбура волокли за собою третьего, который был уже мёртв. Осколок фугаса величиной с арбузную корку, срубил сержанту пол головы наискосок, по левую бровь. Потом остался в живых один ефрейтор, и он судорожно отпихивал от себя сапогами двух мертвецов, а те, зацепившись за него перекрученными лямками вещмешков, волочились, мёртво бились головами о вагонные доски, переваливались друг через друга, – и вдруг, после очередного взрыва, враз все стали покойны и недвижимы.

…Разбитый фонарь пропитал маслом ляжку убитого политрука Хромова и она, от паха до обреза сапога пылала, как факел, наполняя душный вагон тошнотворным запахом горелого мяса…

…Снова режущий, сверлящий сводящий с ума, рёв пикирующих «юнкерсов» над эшелоном и снова ошеломляющие, вгоняющие в ступор, раскаты грома. Казалось, весь мир трещал и рушился, как взорванная динамитом горная гряда.

Вновь со скрежетом каменной плиты о каменную плиту затряслись, загрохотали вагоны.

Майор Танкаев, как и другие, сорванный с лежака, оглушённый бомбёжкой, прижался спиной к дощатой переборке, чувствовал крупную вибрацию вагона, больно отдававшуюся в ушибленном колене. Внезапно, перед ним, над телами убитых и раненых, показалась голова бойца Тищенко с красными безумными глазами и широко оскаленным ртом, только намекающим на какой-то страшный раздирающий душу крик, как эшелон сотрясся, словно смертельно раненный зверь и замер.

Оставшиеся в живых, хватая оружие, боеприпасы, вещмешки, сапоги, орущим-хрипящим валом ринулись наружу.

…Отовсюду снизу тянулись руки, и пальцы на них судорожно сокращались, хватая всё, и кто попадал в эту западню, тот уже не мог выбраться назад.

Многие, как пьяные, бежали из этого ада прямо по разбросанным телам своих товарищей и обрывались ворохом гимнастёрок, касок и шинельных скаток за распахнутым настежь дверным проёмом. В клокочущей волне, вместе с другими, комбат Танкаев спрыгнул на гремящий, осыпающийся ручьями щебень.

… Мгновенным распахнувшимся от ужаса сознанием понял и оценил случившуюся катастрофу. Такое уже с ним было не раз. Последний, – когда они положили едва ли ни весь полк, насмерть удерживая Шиловский плацдарм – господствующую высоту 178,0.

Теперь история повторялась. Только если там, был неравный кровавый бой, то тут была кровавая бойня!

Она стремительно расширялась, взрывчато охватывая весь эшелон, расшвыривала его роты и батальоны по земляному откосу, ржавым от крови холмам – оврагам, где лопались красные язвы авиабомб.

…Отчаянье командира Танкаева было от бессилия, от невозможности удержать на месте свой батальон, размещённый в шести вагонах, вонзить в него острые, как кинжал, команды, пригвоздить к спасительной кромке железнодорожного полотна, остановить обезумевших людей. С командирским ТТ на «шлейке», он стрелял над головами бегущих, дико озирался, разбрасывал руки, яро хватал за грудки солдат, грозил расстрелом на месте; прижимал к себе одного, другого, пятого…словно хотел сгрести своих гибнущих солдат, заслонить от пожиравшей их мясорубки…

И вдруг…Чавкающий кровью ужас замер, будто взял передышку. Две тройки «юнкерсов», как коршуны, наевшиеся до отвала, исчезли. Вдалеке над мерцающей Волгой жутко вспыхнули зарницы молний. Распустила стылые щупальца гнетущая тишина. Полная тишина, не прерываемая даже стонами умирающих. Словно весь мир замер в неподвижности, в ожидании какого-то жуткого действа.

Предрассветный мглистый занавес внезапно озарился по-первости робким восходом. Далёкие всполохи молний пронзали горизонт на юго-востоке, и в свете их ясно читался откровенный страх, написанный на лицах замерших бойцов.

…Охваченный странным, непостижимым волнением, впрочем, как все остальные, высыпавшие из разбитых вагонов, Магомед смотрел во вспыхнувшее алыми перьями небо. Впереди на холмистой равнине траурно, словно вырезанная из дымчатого велюра, темнела уходящая под косогор роща, и сквозь полуоголённые ветви деревьев красным углём пылало округлое взлобье восходящего солнца. Оно зажигало на востоке воздух и весь его превращало в огненную золотистую пыль. И так близко, и так ярко, казалось, был лик древнего светила, что всё кругом, словно исчезло, а оно одно оставалось, окрашивало волжские холмистые дали и ровняло их. Где-то за версту или две алый восход выхватил сожжённую мельницу и обгорелый остов её горел чёрным рубином среди порыжелых осенних трав, как свеча в тёмной келье; багровым налётом покрылся впереди извилистый измолотый гусеницами немецких танков и самоходок, истолчённый сотнями тысяч фашистских сапог шлях, на котором теперь хорошо читался каждый камень, выбоина или подбитая, искорёженная машина, отбрасывающая длинную тень…Да золотисто-красными ореолами светились окаёмы касок застывших бойцов – командиров, их грани штыков, волосы и усы, пронизанные лучами нарождавшегося солнца.

Но война не родная тётка! Дело хлопотливое – роковое. Обуяв свои чувства, выхватив взглядом из застывших толп взводных и ротных, комбат Танкаев, со свойственной ему решимостью перехватил инициативу. Окружённый, подбежавшими командирами, понукая их короткими, похожими на рыканье окриками, он сурово и зло на корню пресёк панику, призвал солдат к дисциплине, а затем, через командиров отдал приказ о немедленной выгрузке орудий и боеприпасов.