Наталья Навина - Последние Каролинги – 2

– Он так их оплакивает?

Лицо Альберика дернулось.

– Оплакивает? Если бы он их оплакивал, все было бы не так уж плохо. Нет, брат, все гораздо хуже…

– «Нас некому защитить. Отошло благословение от Нейстрии, » – пробормотал Авель.

– Что?

– Так говорил один безумец. Я велел его запереть.

– Это ты правильно сделал. Только сумасшедших пророков нам сейчас и не хватает. Каждый делает, что может. И я делаю, что могу. А что толку? Все здесь перетрусили, суетятся, доносят друг на друга… Вот уже шепчутся, что и Фортунат был отравлен. А ты как полагаешь?

– Нет.

– Я тоже думаю, что нет. Много ли такому ветхому старцу было надо? А находятся и такие, что обвиняют няньку – а у нее, бедняги, у самой руки отнялись, или вот Альбоина, благо тот защитить себя уже не может, или его оруженосца – зарезал, мол, своего господина за плату, ничего будто тот ему не приказывал. Я-то Гонвальду верю. Он человек верный и поступил по клятве. Правда, я для вида велел схватить его и отвезти в дальнюю крепость, но в дороге тайно распорядился отпустить. Если наказывать за верность, то что со всеми нами будет? Нет, ни Альбоин, ни Вульфгунда, ни Гонвальд, ни Феликс – его тоже обвиняют – здесь ни при чем. Дело ясное. Гунтрамн по подсказке Фулька подкупил эту девку Ригунту. У родителей своих она не объявлялась, стало быть, либо прячется в каком-нибудь монастыре – я их еще перетряхну, будь верен, либо ее тоже прикоичили, чтоб не болтала. Гунтрам, конечно, поначалу от всего отрекался, но как стали с него шкуру по кусочкам снимать, признался во всем – и в государственной измене, и в убийстве… а заодно и в лжесвидетельстве, разврате и связях с дьяволом… но это уж по твоей части, не по моей. Теперь вся забота, чтоб он у меня до казни не подох.

Авель слушал, кивая. Он был совершенно согласен с тем, что говорил Альберик – верных слуг нужно миловать, а врагов короля и убийц – уничтожать без жалости и снисхождения. Но дальнейшие утверждения Альберика были для него темны.

– Что же до будущего… Ну, я не Альбоин, на меч не брошусь… Я мог бы сказать: «Если бы моя жена была здесь, этого бы не случилось». Или: «Если бы король не затеял поход в Италию, этого бы не случилось». Но это случилось, Авель, а я гаданием не занимаюсь. Что есть, то есть, и с этим надо жить. Только захочет ли король с этим согласиться, я не знаю.

– Если я тебе буду нужен, – произнес ничего не понявший Авель, – ты посылай за мной.

– Лучше оставайся пока здесь. Не разбредутся за это время твои монахи. А и разбредутся, не велика беда.

Король прибыл в Компендий в начале весны, такой же дождливой и угрюмой, как зима, и как нельзя более соответствующей состоянию тяжелого, гнетущего страха, в котором пребывало большинство местных обитателей. Если человек ради мести откадался от надежд на императорскую корону и прекратил войну, к которой была так привержена его душа, где скрыться нам, сирым? – думали они.

…Впервые он позвращался из похода не победителем, и впервые – по крайней мере с тех пор, как он покончил с прежним разбойным существованием, его не встречали толпы народа. Напротив, люди разбегались с его пути. Замечал ли он это? Неизвестно. И так же прятались и жались к стенам придворные и слуги в Компендии. И никто не осмелился взглянуть в лицо королю.

Единственным, кто во дворе замка решился выйти ему навстречу, был Авель. Все почему-то ждали, что он падет королю в ноги. Но он просто подошел к королю, когда тот спешился, и склонил голову. Эд бросил поводья и кратко спросил:

– Где?

Авель прекрасно осознал, о чем речь, и ответил:

– У святого Вааста.

Эд повернулся и, не говоря ни слова, направился в замок. Авель поплелся за ним. Он был здесь, пожалуй, единственным, кто смутно понимал, что произошло с Эдом. Человек, переживший страшные, почти непереносимые телесные страдания, поневоле составляет некоторое представление о страданиях души. Не умея выразить, что есть безнадежность или немое отчаяние, Авель инстинктивно чувствовал их присутствие, как дикарь или животное.

По пути к королю и монаху присоединился Альберик. Но, когда все трое вошли в королевские покои, последний отошел в сторону. Он догадывался, что будет лучше, если обо всем случившемся королю расскажет Авель.

Эд сел в кресло и так же молча уставился Авелю в лицо. И, под прицелом этого невыносимо тяжелого взгляда, приор начал свой рассказ. Изъясняться длинно он не умел, а потому говорил путано, сбивчиво и неоднократно повторяясь. Но Эд не перебивал его, хотя наверняка все, что он слышал, было ему уже известно. Завершил Авель свое повествование рассказом о смерти Фулька.

– Он умер грязной и позорной смертью. Так покарал его Бог.

– Бог? – произнес Эд лишенным всяческого выражения голосом. – Бог отнял у меня все. Даже месть.

Холод, прозвучавший в этих словах, поразил Авеля даже больше, чем их смысл, противный любому верующему христианину. До него внезапно дошло, что имел в виду Альберик, сказав, что если бы Эд оплакивал умерших, все было бы гораздо лучше.

Прочий же люд, узнав от тех, кто сопровождал Эда в похоже, что тот не проронил ни слезы по жене и сыну, подивился его бесчувственности. И невольно вспоминали, как горько, от всей души, плакал по ним граф Парижский. Поистине, у Эда было каменное сердце.

На следующий день Эд приказал Авелю разузнать, где похоронена старая колдунья по прозванию Заячья Губа. Это еще больше напугало приора. Уж не решился ли король прибегнуть к чародейству и некромантии? До него доходили туманные слухи, будто названная ведьма умела вызывать души умерших. Но – здесь он снова ничего не мог понять – может ли вызвать мертвых мертвая колдунья?

Нарушить волю короля Авель, однако, не решился. И это стоило ему немалых трудов. За минувшие годы в замке сменилось много слуг, и большинство из них никогда не слыхало о госпоже Лалиевре. Наконец, выяснилось, что, поскольку старуха погибла, спасая жизнь королю, ей не рискнули вовсе отказать в погребении, однако похоронили ее в неосвященной земле, вне стен компьенского кладбища, вблизи проезжей дороги.

Эд направился туда один, запретив Авелю следовать за собой (чем еще больше укрепил подозреия доброго приора). На том месте, которое ему описали, он нашел почти сравнявшийс с землей бугорок. Мельком подумалось, что с равным успехом это может быть еще чья-нибудь могила, из тех, кому не нашлось места на кладбище – разбойника, скомороха, язычника или самоубийцы. Отцепенца, такого же, как его мать.

Он опустился на землю, подперев голову руками. Могила перед ним поросла прошлогодним бурьяном, сквозь который уже пробивалась чахлая зелень нынешней весны. Он сидел и смотрел на могилу, которую впервые пришел навестить. За все эти годы он почти забыл ту, что дала ему жизнь, и, сколько хватало сил, оберегала ее, а если и вспоминал, то без доброты. Но сейчас он хотел бы поговрить с ней, завершить тот давний разговор, прерванный ее смертью. Тогда они так и остались чужими друг другу, душа его была не с ней, и даже ее самопожертвование не смогло разрушить стену непонимания.