Иван Наживин - Иудей

Легионеры, прикрывшись черепахой, дружно раскачивали тараны. И как ни невероятны были в своей толщине и крепости эти стены, все же под ударами железных лбов этих и они местами начали слегка подаваться. И вот в брешь первой, северной стены на пятнадцатый день осады полились рекой шлемоблещущие калигатусы, потные, раскалённые боем, предвкушающие богатую добычу… Окрылённые успехом, римляне дружно взялись за вторую стену. Но нарастала и ярость осаждённых, которые во время приступов оставляли борьбу между собой и общими силами отражали страшного врага. С крыш яростно бились с римлянами женщины. Но — была взята и вторая стена…

— Переговори с твоими земляками о сдаче, — сказал Тит Иосифу. — Сопротивление не поведёт ни к чему. Подожди, я выведу свои легионы на открытое место для раздачи жалования, а твои сородичи пусть со стен полюбуются…

Он повелел легионерам снять со щитов чехлы, и все окрестности заблистали оружием. Со стен и крыш города на это развёртывание вражеских сил смотрели тысячи любопытных, и дух города упал. Иосиф, выбрав местечко побезопаснее, стал в позу, начал красноречивую речь к изнемогающим иерусалимцам:

— Вы боретесь не только против римлян, но и против Бога, — красиво разводя руками, уверял он осаждённых. — Над вами висит уже голод и страшная смерть. Я знаю, что опасность витает и над головами моих родителей, которых вы томите в тюрьме, и над моим издревле известным родом… Вы, может быть, думаете, что это из-за них я советую вам сдаться… Нет, убейте их, берите мою собственную кровь за ваше спасение!.. Я сам готов умереть, только бы смерть моя образумила вас…

Со стены вдруг полетела в него стрела. Он боязливо отскочил в сторону. Среди зубцов раздался хохот, ругань, полетели плевки…

Иудеи и слышать не хотели о сдаче. Но в городе нарастал голод. Вся беда была в том, что в город спрятались и многие иногородние, что запасы хлеба были сожжены и что от нестерпимой тесноты народ стал болеть. Многие продавали имущество и, проглотив золото, перебегали к врагу… Еврейские историки, вроде Иосифа, считают, что осаждённых было до трех миллионов, но это говорит только о любви их к большим цифрам. В окружности Иерусалим имел всего тридцать три стадии, то есть около шести километров: на такой площади нельзя сосредоточить такую массу людей. Если сказать, что в стенах в начале осады было пятьсот тысяч человек, то и этого будет вполне достаточно.

Начались обыски и истязания, чтобы выпытать, где спрятаны съестные припасы. На улицах задерживали всякого, у кого был ещё здоровый цвет лица: если сыт, значит, припрятал. Зерно покупали чуть не на вес золота и пожирали его немолотым, в лучшем случае только поджаренным. Но показать дым было жутко: сейчас же являлись зелоты с обыском и начинались пытки. Не лучше было положение и перебежчиков: легионеры скоро догадались, что сокровища их спрятаны в желудке, и изловив их, они вскрывали несчастным животы. Раз в одну ночь было вспорото так до двух тысяч человек. Часто не находили ничего. Тех, кто при поимке сопротивлялся, распинали. Скоро обнаружился недостаток леса для крестов и уже не хватало для них места. Лето было знойное. Злой смрад стоял вокруг города. Мухи пировали…

Вокруг стен грозно росли огромные рыжие валы. На них уже втаскивали осадные орудия. А против валов из города, под стенами, вёл подкоп Иоханан. И вдруг валы рушились вместе со всеми машинами, и два дня спустя иудеи в смелой вылазке сожгли все эти машины и только после кровавой сечи с большим трудом были загнаны Титом обратно. Тотчас же по его повелению вокруг стен иерусалимских начала расти другая стена, которая не давала бы уже возможности ни проникнуть в город, ни покинуть его.

По улицам города бродили страшные, раздувшиеся от голода люди. Всюду валяются трупы. Мертвецов бросали со стен, так как погребать было и некому, и негде. Начались убийства последних богачей и знати. Симон бен-Гиора ловил заговорщиков — или кто был на них похож — и бросал их со стен римлянам. Революционный суд свирепствовал неимоверно. Иоханан из Гишалы, разграбив город, взялся за храм.

— Мы служим Богу, — вполне основательно сказал он. — И потому без всякого стеснения мы можем пользоваться предметами, посвящёнными Богу. Не для себя мы берём их, но для дела Божия…

Они забрали священное масло и вино для жертв и все съели. Но некуда было деть те сокровища, которыми был переполнен храм: золото не едят, виссон не едят, деньги не едят… По улицам ходили уже пророки, которые исступлённо обещали скорое освобождение города. Вожаки платили им не только золотом, но и съестными припасами, и потому они старались. Доверие к ним было таково, что многие, которые могли ещё перебежать, оставались среди ужасов города, чтобы видеть близкое чудо его освобождения Иеговой.

Но и в римской армии началось уже дезертирство: осада слишком затягивалась, слишком тяжелы были осадные работы, слишком жестоки лишения этой бешеной войны…

…Береника в Цезарее переживала тяжёлые дни. Было тяжко видеть, как гибнет её народ, страна отцов. И как ни любил её Тит, все же в душе её не затихала грустная песенка о Маленьком Боге, об этом мечтателе с прекрасными глазами, устремлёнными за грани жизни. И снова и снова она возвращалась к надежде: может быть, Язон ещё одумается, может быть, он поймёт ещё великую мечту отца, может быть, он подаст ещё ей руку, чтобы вместе с ней стать владыкой мира… Тит часто пьянствовал, Тит якшался во время своих пиров со всякой дрянью из армии, в Тите совсем не было той красивой жизни духа, которая таким чудесным пламенем теплилась в прекрасном иудее… Надежда эта так иногда захватывала её, что она, сдвинув прекрасные брови, целыми ночами сидела на террасе, под звёздами, и обдумывала ту минуту, когда Язон вернётся и победителям Иудеи будет нанесён беспощадный удар в спину, который повергнет вселенную к ногам её и того, кого она любила так, как не любила ещё никого в жизни… Агриппа поддерживал её в этой мечте: какой-то старый фарисей указал ему пророчество в святых книгах о том, что «люди, вышедшие из Иудеи, овладеют миром»…

Но иногда бывали под звёздами и минуты, когда ей не нужно было никакого Палатина, никакого владычества над миром, а нужен был только Язон. И тогда прекрасная царевна долго и горько плакала…

Вителлий, укрывшись в тени своих садов, в обжорстве и распутстве забывал все на свете. Иногда приближённые должны были даже напоминать ему, что он все-таки император. Он на время приходил в себя, а затем снова засыпал для всего, кроме стола и женщин. За несколько месяцев своего царствования он сожрал всякого добра на девятьсот миллионов сестерциев. А между тем с Востока уже двигалась армия Веспасиана, поднялись опять британцы, поднялась Германия, заволновались даки, на Понте вспыхнул мятеж местных племён…