Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили

* * *

–Ишь ты-ы! Мундирной силы-то сколь понагнали! Мать моя – курица! – желтоглазый Федорчук, глядя на нескончаемый железный поток войск, кашлянул скрипуче и, топыря губы, не без ехидства, воткнул: – Видали какие? Новёхонькие полки, цивильные, мать их ети…Усё с иголочки, усё блестить…Того и гляди сороки уташ-шуть…

– Так точно, нарядные! Ни дать, ни взять кавалеры… – отозвался суетливо и радостно, стоявший тут же, рядом у красноталового плетня, Черёмушкин. Совестливо сбивая пилоткой въевшуюся пыль с порыжелых погон, восхищённо добавил: – Ну, прям, как на параде, товарищи, а?

– Хм, так-то шо ж не воевать? Тэк до Берлину аршинь, ни язв, ни мозолей на мослах не натрёшь. А покрутились бы оне, як поросячий хвост, в таких передрягах, як мы, хлопцы!.. Под Чижовкой, – у долине Смерти, мамку-то их взашей, через ситцевый подол…Це было б да-а! У самых, значить, зубьях…фашистской холеры…Сразу б полиняли женихи. Верно, хлопцы? – Пётр Федорчук, ища поддержки у других, зыркнул по сторонам.

– И то, правда, конца краю не видно! – раздались возбуждённые голоса вдоль плетня.

– Это ж, сколько стволов к Сталинграду пр-рёт? Как есть вся Россия.

– Ширче бери – Союз! – присвистнул кто-то из пулемётчиков.

– Да уж, рог к рогу, – матюгнулся в опалённый карниз усов Федорчук, – гонють, як скот на бойню. Ужо будет дело.

– Не каркай, Петро! Чай не чужие, свои идут лихо ломать. А дело будет…Но и нас, и тебя – оно не забудет…Писарь даве из штабу шепнул: дескать фрицев под по Сталинградом, как блох на собаке. Видимо – не видимо!

– Ага-а… – с язвительным хохотком снова воткнул Федорчук. – Ещё скажи: гарней, чем в Берлине. Гитлер – то чо…с ихними бабами делать станет? Маятно одному покрывать всё стадо. А-ха-хаа!!

–Хорош кудахтать, хохол!

– Шо-о?

– Хохоталку закрой, а то я тебе её сам закрою…

– Нурмухамедов, невысокий, но жилистый, как ремень, крепко сдавил локоть Федорчука узловатыми грязными пальцами. Косясь на Петро рысьими глазами, левой рукой придерживая облезлый ствол ППШ, выдохнул: – Ты чо, один у нас кровь проливал? Ну, вот и заткнись, без тебя тошно. То же мне…воин.

Щуря рысьи глаза, на скуластом татарском лице, старший сержант отошёл прочь от облепленного стрелками плетня, в поисках ускользающей тени.

У плетня одобрительно гоготнули:

– Ловко татарин хохла уел!

– Ущучил, Петро? Это тебе не борщ с помпушками трескать с салом…

Федорчук в ответ лишь с досады дрогнул скулами, как секач клыками и ражим шлепком ладони размазал по своей бурой шее, присосавшегося слепня.

Внимание всех само собой вновь переключилось на огромное, растянувшееся на десятки вёрст, движение; на бесконечно идущие призрачные,. Покачивающиеся ряды пехоты, на колкие, стальные щётки штыков над их головами, на зачехлённые стволы гремливых орудий, на рыкающие мощью моторов в клубах бурой пыли, колонны бронетехники…Как вдруг звонкий окрик Черёмушкина: «Смир-рно!» – заставил всех подтянуться.

Придерживая левой рукой у бедра командирскую сумку, легко минуя преграды, к ним энергично, сверкая пряжками ремней и глазами, подошёл майор Танкаев.

* * *

…Днём ранее, прибывший из госпиталя, к месту дислокации 100-й дивизии, в составе которой находился и 472-й стрелковый полк, он с трудом отыскал свою роту, – вернее то, что осталось от неё…Двенадцать бойцов, которые, пройдя с ним огонь, воду и смерть, – теперь для него стали родными. Нет, он никогда не сможет забыть их хмурые, сосредоточенные, опалённые порохом лица: похудевшие, утомлённые, с тёмными подглазьями, с заострившимися чертами, но с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими его, Магомеда Танкаева, их бессменного, любимого командира. И от этой преданности своих солдат, от их огненной веры в него… Он, как это уже было не раз в бою, вдруг ощутил крепкий и радостный толчок в груди. Сердце стало увеличиваться, расширяться и терпкий комок гордости за своих воинов клокотал в его горле. И чёрт с ним!.. Пусть война оказалась до одури длинной, чудовищной, бесстыже жестокой и лживой, – он знал: им не страшны грядущие испытания и страдания, ибо они – за Советскую Родину! Им не страшна смерть, ибо она – за любимую землю отцов и дедов! И не будет смерти, ибо их фронтовое – единство навечно стянуто – сбито братскими скрепами, овеяно божественным замыслом на земле и на небе. И в этом братстве – те, кто ныне жив, и те кто пал смертью храбрых в борьбе с фашизмом, навсегда останутся в их сердцах, в их пламенном и грозном строю – защитников своего Отечества.

* * *

– Здравия желаю, товарищ майор! – не отрывая восторженных глаз от новой Красной Звезды на груди командира, выпалил, подбежавший старший сержант Нурмухамедов.

– Построить бойцов! Произвести перекличку, – с порогу, охлаждая радостный пыл, строго распорядился Танкаев, заметно подёргивая правым углом рта (первый признак для подчинённых недалёкой вспышки гнева и раздражения).

– Есть «построить», «произвести перекличку! – сержант обескураженный суровостью командира, насилу удерживая рвение и дыхание, бросил к пилотке ладонь. – Взво-од! – на его смуглой шее вздулись и задрожали две перепутанные жилы. – В одну шеренгу ста-а-нови-и-ись! Смирна-а!

Стрелки вытянулись, замерли в ожидании «чистки перьев». Их линялые, добела выгоревшие на калёном солнце гимнастёрки, пилотки и стоптанные сапоги, давно просили замены, устав от старых заплат и грубой солдатской штопки.

– Младший сержант Стукало! – озлев голосом, гаркнул Марат Нурмухамедов.

– Я-а! – прозвучало тягучим баском.

– Рядовой Медведев!

– Я! – винтовочным затвором лязгнул ответ.

– Ефрейтор Зорькин.

– Я! – не повышая голоса, сухо, будто в кулак, кашлянул лучший пулемётчик «Зоря».

– Рядовой Черёмушкин.

– Я! – Магомед Танкаевич заметил, порывисто повёрнутое к нему заострённое, голубоглазое лицо Черёмы, похожее на лисью, испуганную мордочку.

– Рядовой Сметанин!.

– Я-у! – обиженно и тихо, как телячье мычание, вырвалось из груди.

– Ты чо-о? Всё о мамкиных пирожках тоскуешь, мимоза? Может, тебе ещё сиську дать? Сметани-ин! – чётче и злее выкрикнул старший сержант.

– Я-у! – громчк, но так же обиженно, вторил Сметана.

– Ну, я тебе сосунок,.. – скрипнув зубом, погрозил у бедра кулаком Марат. – Рядовой Федорчук!

…Всё видел, всё подмечал майор Танкаев. Ничего не упускал его зоркий орлиный взор. Но палки в колёса совать не стал. Знал по опыту, по окопной правде: «Солдаты обязаны знать – уважать своих старшин и сержантов. Они их опора, устав и поддержка. Иначе, какой прок от их лычек в бою? Прав был старый Танка, когда говорил нам, босоногим: «Худо дело, если у отары много чабанов»».

Но не только это сейчас когтило сердце майора. Исправный старший сержант – одноверец Нурмухамедов, обращаясь к бойцам выкрикнул «взвод»…»Эх, кабы взвод…Всего-то жалкая горсть, чуть более отделения» – под тёмной бронзой скул катнулись желваки. Немец, в который раз, как волк овцу, порвал – изнахратил его роту, оставив – «ножки да рожки и шерсти клок»…