Андрей Воронов-Оренбургский - Сталинград. Том третий. Над нами мессеры кружили

Магомед, обнимая, сдавливая руками, как железными обручами, плечи друга, насилу отвёл в сторону взбесившегося Арсения.

– Пойдём, пойдём к машине, дорогой. Ходу! Прибереги злость для боя. « Что делает с людьми война…» – подумал Танкаев.

Они шли к машине по заросшей бурьяном пашне, чуть спотыкаясь о комья чёрной спёкшейся земли. Оба майоры, в защитного цвета фуражках и гимнастёрках, с орденами и медалями на груди, в широких галифе, перетянутые ремнями, с офицерскими сумками на боку. Оба с лицами, скованными тяжёлым злым напряжением. Опередивший Арсения Ивановича, Магомед задержал шаг, заслышав его голос:

– Ну, упыри, дайте срок…посчитаемся – Воронов, близко придвинувшись к нему, горячо шепнул: – Не-ет, Миша…Нет, дорогой, это будет не ваша горская месть. Месть, понимаешь ли, это вредное, эгоистичное, мелкособственническое чувство…Чуждое нашему трудовому, советскому человеку. Это будет – народное возмездие! Так-то вот, пр-равое дело! Это я тебе, как коммунист коммунисту, понял меня? То-то…Ничего-о, отыграемся! Пусть фриц не тужит…Знаешь, ведь, как аукнется, так и откликнется! Не одним им, гитлеровским выкормышам, наши шкуры дубить! Вот погоди мальца, друг, перешибём им хребет в Сталинграде, повырываем яйца, клыки и когти…И вот тогда жахнем! Погоним их б…й поганых с нашей земли! Уяснил? – комбат лицом к лицу столкнулся с Танкаевым. – Или ещё сказать?

Магомед поймал его за рукав, убеждённо ответил:

– Я услышал тебя, брат. Клянусь хлебом, хорошо сказал! Как надо сказал, как коммунист…Но мэсть, не трогай, комбат, нэ надо. Мэсть тоже хорошо. Так адат велит. Кровь за кровь – гласит проповедь Кавказа. Вах! Это проповедь в камне – закон гор. Так жили наши почитаемые отцы и деды. Так жили их почитаемые деды и отцы.

– …Ну, ладно, ладно, – Арсений Иванович примирительно махнул рукой. – О чём мы…теперь? Прикончим покуда эту историю, добро?

Они подошли, к нетерпеливо урчавшему «виллису».

– Садись. Садись, дорогой, счастливо выдохнул Воронов.

– Здравия желаю! – улыбчивый водитель проворно отдал честь подошедшему майору Танкаеву, распахнул перед ним заднюю дверцу «американца».

– Валерка, – плюхаясь на переднее сиденье, обратился комбат, – в нашем арсенале спирт не перевёлся ещё?

– Никак нет. Есть и трофейный шнапс. Берлинский шоколад, сигареты.

– Цыц, болобол! – шутливо прикрикнул на водителя Воронов. – Ты все то…военные тайны не выдавай, дурень! Ха-ха-а…Вот и ходи опосля с такими в разведку…

– Шикуешь, Арсений Иванович? – весело улыбаясь и, утирая изогнутую выпрядь губ краем носового платка, прищурил один глаз Магомед.

– Да есть чутка. Разжились вот…как немца вытряхнули отсюда. Не успели сволочи всё со склада вывезти. Хорошо живут фрицы. Жируют гады, ровно не на войне…Ну, а ты, что уши лопухами развесил, Горохов? – комбат метнул на него строгий взгляд. – скажи на милость, ухо за рулём выросло! Не видишь, боевого друга встретил? Ты вот, что…Сразу по приезду, организуй всё по быстрому.

– Так точно. Сварганим, товарищ майор, – споро воткнул передачу и радушно осклабился Горохов.

– Бравушки! – Воронов захлопнул пробитую немецкой автоматной очередью дверцу. – А теперь жми по газам, дуй до наших «графских хором», Горохов.

– Есть, товарищ майор. С ветерком.

Машина вздрогнула бортами и, подпрыгивая на ухабах, словно принюхиваясь к земле, объезжая воронки, круто вырулила на большак и скрылась в перистых пластах непроглядной пыли.

* * *

– …значит, из госпиталя?

– Оттуда, товарищ комбат.

– Так зачем ты, глупой, удрал из него? Ах, ты горе… – сокрушённо покачал головой Арсений Иванович. – Тебе же надо было, как следует вылечиться., Михаил. У тебя. Помню, ранение в лёгкое, так?

– Да как же я буду валяться на койке, когда война?! Вы тут…Наш полк в тяжёлом положении…А я буду бока нагуливать? Нэт! – Магомед возмущённо округляя, как армейские пуговицы, орлиные глаза, ответил, берясь за солдатскую кружку: – Я воин, брат. Нэ мог я там оставаться. Чэстно и ясно скажу…Вэришь, боялся, что полк наш бэз меня расформируют…где потом вас искать? Нас же осталось то…после Чижовки, кот наплакал.

– Это так… – мрачно согласился Воронов.

– Вот и я о том. Нэ выдержал и вернулся. Чтоб вместе фашистов бить!

Вэрно, Арсений Иванович?

– Давай за твою верность и выпьем, Михаил! – Арсений повернул широколобое, открытое лицо к новоиспечённому майору, сидевшему напротив за круглым столом.

Глядя на его мужественное, красивое в своей кавказской суровости лицо, отогнал негожие мысли о смерти, но что-то тревожно-враждебное, против его воли, вновь шевельнулось в его груди, больно кольнуло сердце.

– Ты чего так глядишь, брат? На мне узоров нет. Соскучился, что ли? – Магомед испытал замешательство под его внимательным взглядом.

– А, как ты, думал? Ну, давай, будем!

Они опрокинули кружки.

– Эх, крепка зараза-а! – Воронов крякнул, сырея белками глаз.

– Как Совэтская власть! Как слово товарища Сталина! – Магомед обтёр губы тылом ладони с такой тщательностью, как будто ему хотелось уничтожить и след своей позорной уступчивости – касательно выпитого.

– Что, вера мусульманская поперёк горла встала? – дружески усмехнулся комбат, жась в улыбке. Уж кто-кто, а он, больше года знавший Танкаева, прошедший с ним бок о бок не одну сотню огненных фронтовых вёрст, побывавший вместе с ним в зубах самой смерти хорошо знал…Магомед Танкаевич, высокий, широкоплечий горец, всегда вспыхивал факелом и спорил ожесточённо, если разговор касался достоинства – чести Кавказа, особенно Дагестана. Всосались с молоком матери и проросли сквозь каменную клетку его крепкого, как булат, тела горские, аварские традиции и устои. Он до мозга костей любил свой Дагестан, свою Аварию, свой Гидатль, свой родной аул Ураду. Везде и всюду старался соблюдать традиции горцев, если того требовала и заслуживала ситуация., обрушивался на обидчика, сверкая выпуклыми горячими, как огонь, очами.

Но право дело, это не были «бездумные, оголтелые всполохи горластого, базарного землячества», так сказать «слепого, бешенного зова горской души и клокочущей крови».

Праведный гнев и суровое командирское наказание могли быть равно обрушены и на горца из любого рода и племени, если только в нём гнездилась причина не исполнения приказа, нарушения воинской дисциплины или священного окопного братства.

Арсений искренне дорожил их фронтовой дружбой, которая не раз и не два прошла проверку «на вшивость» в жестоких боях, где у героя есть только одно лицо, а у труса – как блох на собаке…И эта неподкупная духовная позиция, эта бескомпромиссная ратная справедливость, эта врождённая порядочность, честность невольно завоёвывали сердца окружавших, знавших его по делам и поступкам людей, будь то начальство дивизии или его подчинённые.