Геннадий Разумов - Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский

Мог ли он не преклонить колени перед прахом кумира своего далекого военного детства. Конечно, нет.

Тогда же, на склоне лет, в одном из интервью на вопрос, кем он себя считает, Фейхтвангер ответил откровением, которое, наверно, долго в себе вынашивал: « я еврейский писатель, пишущий, к великому сожалению для себя, на немецком языке…Действительно, в начале мы все пытаемся быть интернационалистами, мульти-культуристами и людьми нового века и новых идей… Но потом дым заблуждений рассеивается, и ты остаешься тем, кто ты есть, а не тем, кем ты пытался стать. Да, я пытался быть немецким и европейским писателем, но мне не дали им стать, а сегодня, я уже не хочу им быть…»

Здесь, наверно, как раз то место, где можно высказать некоторые дилетантские соображения о книго-чтении и книго-почтении вообще.

Дело в том, что Женин юношеский возраст благодатно совпал с эпохой всеобщей всемирной популярности печатного слова. А СССР, замкнутый стальными замками железного занавеса, будучи «впереди планеты всей» по балету и ракетам, считался и «самой читающей страной мира» (наверно, все-таки не без основания).

Отсюда, кстати, и та пресловутая «высокая духовность», выгодно отличавшая, якобы, народ Советов от Запада, загнивавшего в душной атмосфере материальной привязанности к презренным ананасам с бананами и джинсам с парфюмом. В нищей голодной стране книга была доступнее и дешевле ломтя баранины или куска сливочного масла.

Для более не менее просвещенной части советского населения, именно литература (особенно переводная) была и своеобразной отдушиной, которая приоткрывала хоть какую-то щелку во внешний мир. И в свою очередь, конечно, народ Книги в этом деле был на первом месте. А как же могло быть иначе?

Ведь, если бы не священное Писание и не всеобщая еврейская грамотность, не прививаемое с детства книголюбие, если бы не обязательное ежедневное чтение недельной главы Торы, евреи, как нация, наверно, давно бы исчезли в пыли веков. Да и вся культура мировой цивилизации в нынешнем виде выжила не в последнюю очередь благодаря иудаистской Библии, которую ей дали евреи.

Несколько поколений советских евреев выросли на уважении и даже преклонении перед книгой. Женя, как и все его сверстники-соплеменники, еще не умея ходить, разглядывал в «книжке-малышке» цепкие лапки курочки Рябы и перепончатые крылья мухи Цекотухи. Еще не зная, как завязываются шнурки на ботинках, он узнавал, как теряет лепестки «цветик-семицветик», как прекрасна и страшна «Снежная королева». Он входил в жизнь с «Двумя капитанами» и «Томом Сойером», впервые познавая из них хитросплетения человеческой порядочности и людской подлости.

Книги сопровождали их семью и его самого всю жизнь. Даже во время войны, уезжая в эвакуацию, женины родители в ущерб лишнему одеялу и подушке клали в чемодан томик Лермонтова и машинописную перепечатку Бялика.

Женя с семилетнего возраста тоже нигде и никогда не расставался с разваливающейся от старости книгой 1928 г «А. Пушкин. Сочинения», среди страниц которой лежали засушенные листочки подмосковной рябины и фантики ротфронтовских конфет. Вплоть до эмиграции в Америку его всегда и всюду сопровождал любимый «В. В. Маяковский. Сочинения в одном томе.1941 г».

Из еврейских литературных кумиров, повлиявших на женино национальное само-осознание, помимо Фейхтвангера, главное место занимал, конечно, Ш. Алейхем. Наслаждаясь чтением его рассказов он убедился, что они вовсе не хуже чеховских, а страсти «Блуждающих звёзд» и «Тевье молочника» не слабее, чем у «Анны Карениной» или «Хождениях по мукам» обоих Толстых.

В те несколько немногих послевоенных лет в СССР, только что поддержавшем образование государства Израиль, еще не развернулась ярая антисемитская кампания по разоблачению безродных космополитов. В Москве еще (наверно, просто по инерции) продолжали издаваться на идиш газета «Эйникайте», журнал «Советиш геймланд», работало книжное издательство «Дер Эмес».

И Женя с удовольствием читал переведенных на русский язык Д. Бергельсона, П. Маркиша, И. Фефера, Г. Добина и других. Они вслед за Шолом-Алейхемом продолжали открывать перед ним удивительный мир еврейских местечек, в котором жили его пра-бабушки и прадедушки.

И вообще книги всегда в той жениной советской жизни были «лучшим подарком», их дарили друг другу на день рождения и на Новый год, на новоселье и на свадьбу. Они никогда не были бытовым ширпотребом, и нередко любовь к ним естественно перетекала в страсть к их собирательству.

Книги становились обязательным «джентльменским набором» любой интеллигентской квартиры. Преодолевая тесноту комнат и узость коридоров, везде тянулись к потолку рукодельные или покупные книжные полки и стеллажи.

Еврейская интеллигенция больше, чем какая-либо другая, копила и таскала на своих плечах тонны бумажной макулатуры, чтобы в обмен на нее стать счастливыми обладателями «Трех мушкетеров», «Королевы Марго» и прочих популярных книг-хитов, ложившихся в фундамент так называвшейся «самоокупаемости» казенных издательств, начинавших, хотя и с опаской, выпускать ранее недоступных Булгакова, Платонова, Пастернака.

В условиях тотального книжного дефицита читающая еврейская публика радовалась доставшейся ей по случаю «Конармии» И. Бабеля и чуть ли не прыгала от радости, получив после многолетнего стояния в очереди вожделенную подписку на Шолом Алейхема. И сочиняла озорные стишки, вроде такого:

О, эти вечныеценности! Как короток оказался их век, как недолговечны, как хрупки их идеалы. Вот стоило рухнуть в СССР тоталитарной системе и планово-командной экономике, и все переменилось. Исчез дефицит, исчезло и его ценностное значение. Раньше только у каких-нибудь барыг из-под полы можно было втридорога купить, например, парижский томик Бердяева или Розанова. Теперь они лежали сиротливо на уличных книжных развалах – никем не раскрытые, никому не нужные.

С приходом в Россию рынка-базара изменилась вся общественная система ценностей, поменялись цели, ориентиры. Нет, по-прежнему в московском метро сидели пассажиры, уткнувшиеся в печатные страницы. Но что они читали? Нет, не романы. А лишь газетки, журнальчики, учебники, конспекты лекций.

И что больше всего стало продаваться? Чернуха и сексовщина, которая назойливо лезла в глаза со всех витрин и прилавков книжных магазинов. «Вкус убийства», «Нежное дыхание смерти», «Любовные утехи императрицы», «100 великих любовниц» – вот что стало цениться в России. Куда было ветхозаветному Достоевскому с Чеховым и тоскливому Толстому со старомодным Островским противостоять Устиновой, Марининой, Донцовой и другим тогдашним многотиражным теткам чемпионкам пера.