Михаил Орлов - Два эпизода из жизни стихоплета и повесы Франсуа Вийона

Сермуаз однако посчитал, что высказывание Франсуа противоречит здравому смыслу. Он призадумался, не в силах постичь сего казуса, но в конце концов решил, что лиценциат просто набивает себе цену, так как ничего другого не приходило ему на ум.

Кюре в самом деле не принадлежал к числу скупердяев, трясущихся над каждым денье, потому предложил:

– Хорошо, ты получишь не сорок, а сотню экю с условием, что отправишься продолжать образование в Болонью. Там готовят юристов для папской курии. Или в Падую, где разрешено являться на лекции со шпагой. Тамошние университеты славятся на весь христианский мир. Надеюсь, тебя это устроит?

– Вы это серьезно, святой отец?

– Само собой. За те деньги, что ты получишь, ко всему прочему можно посетить Рим и услышать воскресную проповедь его святейшества. Древнее изречение гласит: «Путешествия избавляют от предрассудков», и это правда. Так воспользуйся такой возможностью. От тебя требуется лишь самая малость: не появляться на улице Сен-Жак…

– И это за такую ерунду, такие деньги! Если желаете, то я готов обходить стороной и другие улицы, чтобы только доставить вам удовольствие. Скажем улицы Сен-Мишель, Сен-Дени или какие-нибудь еще, – приняв озабоченный вид, принялся уверять священника Франсуа.

– Так ты принимаешь мое предложение или нет? Если да, то вот тебе сорок экю, остальное получишь завтра у ворот, через которые покинешь Париж. Ну а коли нет, то я умываю руки, подобно римскому префекту Иудеи Понтию Пилату [22] Наместник Иудеи с 26-го по 36 год. … – при этих словах Сермуаз достал из-под сутаны кожаный кошель и чуть подкинул его на руке. Раздался мелодичный перезвон монет.

От веселящего слух и душу звона содержимого кошеля лицо лиценциата расплылось в довольной улыбке. Уловив, какое впечатление произвели на молодого человека мелодичные звуки монет, священник по-отечески положил руку ему на плечо. «Такому не устоять перед соблазном. Чуть поломавшись, он согласится на мое предложенное», – решил священник, считая, что они почти договорились, и начал излагать суть их соглашения.

– Это, конечно, заманчиво, но, к сожалению, никак не возможно, поскольку противоречит моим убеждениям, – прервал его Франсуа.

– Чем, чем? – не понял Сермуаз, и легкая судорога пробежала по его лицу. Ему показалось, что он ослышался, потому непроизвольно потер сначала левое, а потом правое ухо. «В самом деле, какие такие у этого оболтуса могут быть убеждения?» – подумал кюре, нахмурился и попросил: – Сделай милость, повтори еще раз то, а то я в последнее время стал глуховат.

Франсуа с невозмутимым видом повторил свои слова. В воздухе повисла странная, недобрая тишина. Наконец уразумев, что ему отказали, священник как-то нервно пожал плечами. Странно, очень даже! Впрочем, это, может статься, не совсем окончательный отказ, а лишь средство помучить его и получить побольше, потому он лишь холодно заметил:

– Коли ты отказываешься покидать Париж, то оставайся. Только по крайней мере обходи стороной улицу Сен-Жак. Больше от тебя, собственно говоря, ничего и не требуется. Остальной город в твоем распоряжении, можешь ввергнуть его в пучину разврата или свести с ума своими безумными балладами. Меня это не интересует и не касается, – опустив глаза и нервничая, словно вероотступник, продавший душу Дьяволу, молвил Сермуаз.

Про себя он добавил еще кое-что, но то не предназначалось для посторонних ушей и было на родном нормандском диалекте. Больше всего священник желал, чтобы лиценциат навек переселился на кладбище Невинных, но человек лишь предполагает, а Бог располагает…

– Как же я могу обещать не посещать улицу Сен-Жак, коли на ней в церкви Сен-Бенуа-ла-Бетурне служит мой батюшка Гийом. Неужели вы желаете лишить меня возможности навещать старика? Право, это слишком бесчеловечно…

– Ты прекрасно понял, что мне нужно! Я хочу, чтобы ты не посещал известный нам обоим дом. За это тебе и заплачу! – Повысив голос, то ли спросил, то ли выкрикнул Сермуаз, все более хмурясь, ибо чувствовал, что все его старания оказываются тщетны.

Высокомерие и презрение к другим – не лучшее украшение человека. Они сродни первозданной Люциферовой злобе, которая неизвестно откуда возникает в душе и, мучая, живет почти во всяком. Люди в какой-то степени животные, но более жестокие, чем дикие твари, обитающие в лесных чащобах. Зато у двуногих зверей, по утверждению отцов церкви, имеется душа, которой нет у медведя, оленя или зайца, а как по правде обстоит дело, никто толком не ведает. Многих погубила пустая, ничем не объяснимая ненависть к себе подобным и свела их в могилу. С ней трудно совладать и еще сложнее смириться.

– От такого заманчивого предложения трудно отказаться, но приходится, – заметил Франсуа, сопроводив свои слова непристойным жестом – одним из тех, какие были в ходу у столичных шалопаев.

Только теперь Сермуаз в полной мере осознал, что над ним издевались, чего он по своей душевной простоте не подозревал. Долго сдерживаемый гнев вырвался наружу и овладел им. Глаза налились кровью, и в них сверкнул огонь безумия, от чего его собеседник струхнул бы, коли не наблюдал тогда за кошелем, исчезающим в складках сутаны собеседника.

Мысль о том, откуда у приходского кюре такие деньги, не чуть не занимала Франсуа. Меж тем два года назад истомленного деревенской нищетой Сермуаза на время перевели в Шербур в церковь Святой Троицы вместо захворавшего священника. Там он вынес из ризницы драгоценные сосуды и продал их заезжему скупщику краденого. Никто не хватился утраты, так как больной священнослужитель из Шербура почил, и среди его вещей нашли чашу из ризницы. Все посчитали умершего причастным к хищению, а вскоре Сермуаз покинув Нормандию, перебрался в Париж.

«Вот где можно развернуться», – справедливо полагал он, но одних денег оказалось мало. В столицу стекались проходимцы со всех концов страны. Среди них было немало молодцов, совсем не бедных и имевших связи при дворе, мэрии или в коммерческих кругах, что тоже кое-что значило. Деньги решали многое, но все таки не все…

Ну да вернемся к беседе священника с лиценциатом. Разгневанный Сермуаз осенил себя крестным знамением, и того, что произошло дальше, его собеседник никак не ожидал. В лучах заходящего солнца сверкнуло что-то блестящее с круглой гардой [23] Элемент рукояти оружия. Служил для предотвращения соскальзывания руки на клинок. . Таким клинком сподручно перерезать прохожему глотку в темном переулке, так что тот даже пикнуть не успеет.

Как кинжал оказался в руках кюре, сказать трудно, ведь только дворянам и городским стражникам дозволялось носить оружие в черте города, а у соперника лиценциата оказался совсем не столовый ножичек.