Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

– Соглашайся, Иван Петрович! – молвил Иоанн, забавляясь картиною. – Хоть одну главу Змееву побьёшь – обещаю тебе и вправду пять десятков серебром.

– Ну, токмо тебя ради, государь мой, на поругание соглашаюсь! А ну как и с одной не сдюжу? – не то притворным, не то всамделишним раздумьем усомнился Охлябинин. – И кто ж за мою-то главу бедную копеечки тогда даст!

Притихли все на миг, ибо знатно было, сколь поставили за "главу бедную" в недавнюю бытность 106двадцать шесть князей и детей боярских, чтоб из литовского плена без опальных подозрений перед государем Ивана Петровича вызволить, и Захара Иваныча Очина-Плещеева, и Василия Серебряного с ними… Опала ожидалась на всех тогда, но царь рассудил по-своему. Говорили, конечно, и не без резона, что это старый чёрт Басманов, за родичей незадачливых перед государем вступясь, и надоумил его собрать неслыханные закладные деньги с тех, кого порукой этою повязать на всякий случай хотелось. А опалился царь, якобы, для видимости, а сам (говорили уже намного тише) двух зайцев одним махом добыл.

– Тогда, за смелость, ещё сверх полтинник накинем! – Иоанн коротко рассмеялся, предвидя коварство князя, которому ещё в молодые годы дадено было прозвание Залупа, да так за ним и утвердилось, и не за просто так, ой не за просто, о чём молодняк уж точно должен наслышан быть… Но младости своеуверенность присуща, и потому юноши, кровь с молоком, сажень косая в плечах, Федьке почти ровесники, чуть старше, как всегда, слышать-то прозвище это слышали, да не особенно верили байкам потешным о князе-распорядителе… И потому они благодушно рассмеялись, услышав ответное его требование, ежели за смелость столько прибавки дают, то пусть у девицы все четверо братьев будет. Всех-де за такой куш порешит, всех на воротах повесит, а красу не отдаст. Ну, или ещё дважды по полтиннику получит.

– Ну, воля твоя, Иван Петрович! Читай сказку далее, Федя! – государь откинулся привольно, с негаснущей азартной усмешкой молодецкой, какой ещё ни разу, наверное, Федька не видал у него.

А далее всё по порядку снова пошло. Змей-гадина увидал сверху девицу, что по лесу шла, а, не блудить чтоб, по щепочкам, что братья на тропинку за собою кидали, путь и выбирала. Змиюка девицу опередил, те щепочки подобрал, да по другой дорожке и рассыпал, прям до своего дворца златого, логова проклятого. Это всё Федя проговаривал, а прочих задача – как-то по ходу сказа сие наглядным делать. Была толкотня, Федьке постоянно наступали на подол, "брёвнами" дорогу заваливали, чтоб спотыкался, подавали слетающий венец, и норовили напороться нечаянно сзади, когда девица наклонялась щепочку подобрать. Он кричал, что братья – бестолочи, и ну их к лешему, сама Змею отдамся.

– Вышла девица на ту поляну да и ахнула… – перед Иваном Петровичем, сказку эту знавшим отлично, он выпрямился и затрепетал, точно и впрямь перед чудищем нежданным. И даже лик свой рукавами закрыл.

– Здравствуй, умница! Давно я тебя дожидаюсь, до тебя добираюсь, а теперь ты сама ко мне пришла. Забывай, красавица, отца с матерью, родных братьев, тесовый двор. Будешь теперь у меня вековать, горя и заботы не знать, только меня, Змея Семихерого, любить и привечать.

– "Отца с матерью, двор родимый забывать!"– с неизбывной тоской и упоением повторил Федька, плача голосом и всей наружностию, и отдаваясь на волю Змея.

И тотчас принесли одежды для Царевны-Змиевны, дары свадебные, аксамита, расшитого жемчугом низовым невиданно, а простой сарафан сняли, а однорядку 107роскошную надели, да душегрейку златотканую, соболем отороченную, и ножки её убрали в сапожки ладные, атласа белого, бисером и битью 108вышитые… И оголовье ей надели на шелковые кудри, всё золотом да жемчугом плетёное, с паволоком тонким, подвенечным, белым, как снег, и всё бы хорошо, да оглядела себя и нахмурилась девица. Никак, отрезала, без серёг не обойтись. Неладное без них убранство получается, и чует она себя, точно голая, и опять нищая, а ей ведь за все отречения-мучения было злато горой обещано. Иоанн только покачал головой, и Змей, спохватившись, спешно на государя оглянулся.

– Да и где ж мы сейчас-то такой дар найдём, душенька! У Беспуты, разве, одолжить?

– Да ты что! Крестьянкой в бытность я б такое, может, по праздникам надевала, а теперь – всё равно, что аргамака дерюгой урывать. Добудь серьги сообразные, а не то вертаюсь я к отцу-матушке, и баста! – и Федька стал подбирать подол, вознамерясь тут же наряд через голову скинуть, видно, и на свой сарафан глядя.

– А поройся-ка в добычном, Иван Петрович. Там, кажись, много чего из Астрахани взяли, не всё покамест раздарили, – и государь отправил спальников, помочь ему, в свои одёжные палаты.

– Нельзя так с бабами, Иваныч! Что же ты, в поле – воевода, а тут, ишь, девку испугался, – Вяземский хлопнул себя по колену, сокрушаясь. – Кнута не одолжить ли тебе?

И приволок Охлябинин из малой казны государевой ларец, из трофейного ряда, наскоро отворённый и выбранный по изрядному числу в нём украшений бабьих. Похож на тот, из коего Федька себе наградные перстни набирал. И вот теперь снова, под взглядом Иоанна, особенным, медленно чернотой закипающим, выудил оттуда серьги золотые, под горсть попавшие, звенящие многими подвесками из капель жемчужных и лазорево-хрустальных, цены великой и красоты царственной, и на Иоанна из-под ресниц глянул, за дозволением… Только вот в одно ушко серьга вошла, взамен прежнего кольца золотого, Охлябининым в карман пазушный кафтана сунутого для сохранности. Проструилась до плеча, в волосах тяжёлых путаясь. А… другое-то не проколото!

– Тотчас сделай так, чтоб я у тебя тут не пугалом, а невестою оказалась, или, хоть сожри – за тебя не пойду! – нешутейно раздосадованная девица, сдвинув брови соболиные, нависла над присевшим растерянно Змеем, а тот только руками развёл.

– Да что ж такое!.. Федорушка, лапушка, дай, приладим как-нито к височку, к кокошнику…

– Ээ-э, так ты, никак, на попятную идти хочешь?! Сам заманил, сам соблазнил, весь мир прежний позабыть заставил, горя не знать наобещал, а теперь – насмехаться?! Как же я – с одной серьгою, точно с одной ногою, буду с тобой жениться-веселиться!

– Федька, ты чего удумал? – смехом спрашивал Вяземский.

– Бери, чего дают, не ломайся! – вторил Зайцев.

А Иоанн с явственным удовольствием рассматривал прекрасный гнев Красоты Неописанной, совсем настоящий…

– Коли, по-честному, ты меня восхотел, так и я по правде буду! – Федька обернулся к спальникам: – Что стоите? Тащите шило!

Видя, что он не шутит нисколько, Охлябинин глянул на Иоанна. Тот только кивнул, складывая на груди широкой руки.

Федька держался, пока бегали, пока калили остриё в печи докрасна, остужали, отирали вином и к нему подходили, чтоб смехом важности своей не испортить.