Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

– Изволь, душенька, приляг на … э-э… семь шей моих, чтоб овладел я тобою вполне! – Охлябинин подал знак спальникам и рындам, и они подставили руки, ставши на колени в рядок, и бывшая крестьянка, а ныне – суженная Змея – возлегла, пала на их могучие руки в богатом своём убранстве. И очи прикрыла, ладонь левую на грудь возложив, ладонь правую до полу уронив, взамен косы, которой не было, а Охлябинин, ещё раз на государя поглядев, кратенько выдохнул "С Богом!", наклонившись к Федькиному уху с шилом и тряпицей.

Крови было немного совсем.

Взмахнув напоказ платочком, слегка запятнанным алым, Охлябинин сунул его за пазуху. Под общий выдох-рокот-говор и смех, и Вяземскому пришлось снова всех обнести.

Поднимали царицу-Змиевну, уже о двух серьгах чудесных, под руки, и усаживали её на подушечку, а меж тем князь Охлябинин обмахивал свою добычу законную полами атласного кафтана. В добротно натопленных покоях было тепло, как летом.

– А что это бледна девица? – Вяземский, выпивая снова, поднялся государю поднести, ибо ни из чьих рук, кроме его, не принимал питьё Иоанн, пока кравчий был занят.

– А что б не быть мне бледной да печальной… – горделиво выпрямившись на своих подушках, Федька смиренно и дерзко отвечал, и ресницами прикрылся как будто даже высокомерно. А тонкий паволок у лица трепетал в такт биению сердца. – Забыли, видно, братцы меня… Поплакали, да и забыли. А матушке с батюшкой даже и привета не переслать из логова мужа моего, из златого его дворца… Обещалась же!

Меж тем, возникла жеребьёвка шустрая среди рынд и спальников, то есть, кому быть последней надеждою сестрицы, тем самым Покатигорошком-богатырём, что явится за нею после всех братьев поверженных, нежданно-негаданно, последыш матушки и батюшки, не по дням, а по часам выросший, да и погубит Змея. Выбрали Егорку. А и было, на что там посмотреть. В плечах шире Федьки, выше на вершок, а уж князь Охлябинин ему и вовсе по грудь смотрелся. Взяли же его последним не за стати богатырские, а потому, что пока стеснялся штаны развязывать. Хоть и ясно было – только подай образчик, и затон тот рухнет неудержимо.

И вот кликнул первый молодец, старший брат, Восьма, Змея проклятого на поединок.

Никогда Федька этого не видал прежде, но – слыхал, от Ивана Петровича, что, смехом всё больше да прибауточками, веселился по-разному не единожды в государевых покоях… Не ясно было, опять же, притворяется искусно почти испуганным князюшка, или, правда, былой прыти в себе не чает. Годы, всё ж, и в седле, в боях, походных невзгодах – оно не шутки. Однако надобно было на вызов отвечать, да и государь, по всему судя, завёлся нынче отвести душеньку, как встарь.

Ну и князюшка ответил. Обозвав малолетнего наглеца соответственно, скинул кафтан, рукава засучили оба, и развязали порты. А рубахи, так положено было, чтоб видно всё всем отовсюду, чтоб бой по правилам шёл, под рёбрами затянули узлами.

В первый миг отвалились просмеяться с волнения молодые, кто ещё никогда наяву Залупу не видал во всей красе.

Бились то с руками, то – без рук, и князюшка, отжимая обеими самого себя от живота, потешно молился всякий раз, как своим удом неимоверным назойливого юнца по его хозяйству хлобыстнуть, отшивая от берлоги и царевны, и стегал почём попадало, в пределах уда противника, целясь строго по законам мечного поединка, и от боли и шебутного шока, покатываясь смехом, отползали один за другим братья девицы… Такое началось, что перепачкано было ладоней о нечаянно изверженное, слов бранных переговорено все, что есть, и дважды ни один уж не выступил против Змея. Как ни подымали себя заново, не получалось у братьев восстать после таких ударов. Всех троих на воротах повесил, а у самого, хоть и стонал и жаловался тоже, притворно больше, не убывало стойкости ни чуть-чуть.

– Ну, Егорка! – отдышавшись и разогнувшись, Охлябинин погладил себя по коленям, и немного подтянул спавшие до щиколоток порты. Чтоб дойти до соперника.

– Да ну, да иди ты! – отмахивался, мучительно краснея во все щёки, не удерживая улыбки до слёз и смеха, Егорка начал было пятиться, но его остановил Беспута, и легонько шлёпнул по заду, отправляя на ристалище.

– Егор! Ну! Сбереги ж для казны моей хоть полтину! – заливаясь кратким звучным отрадным смехом, Иоанн протягивал свою опустевшую чашу Вяземскому.

Честно бился Егор, да не выдержал и минуты. Как начал стегать его по нежной горячей твёрдой плоти дубиной длиннющей своей бывалой князь-распорядитель, так и зажался он ладонями, чтоб утаить поражение…

– Ну?! И где ж твой богатырь, красна жизнь моя?! – смеясь и принимая от Вяземского чашу полную, и тут же осушив её всю до дна, вопрошал Охлябинин, отирая усы свои седые той самой тряпицей, из-за пазухи. – Ой, сил нет, до отхожего места мне надо, не то всё королевство обмочу.

А государь смеялся тоже, и крикнул, что всё обещанное князю выдаст, без шуток. За удаль этакую.

– И вот как же тебе верить, скажи! – бросил укором князюшке вослед Беспута, наблюдая вполне трезво за воздыхающими и заправляющимися снова под пояса бойцами, и за всем вообще, в жаркой пряной полутьме вечера, нежданно надвинувшегося.

– А вот как я теперь к Фетинье моей явлюсь… – Охлябинин вернулся, расстонался не на шутку, позволив взять себя под руки и с почтением немалым усадить на лавку против окна. Орудие битвы он устраивал некоторое время в штанах, и всё причитал: – Ну чисто всё поотшибли, собаки!

– Уж повезло Фетинье!!!

– Оно так! Только я всё больше вас тут, олухи, обхаживаю.

– А что же сказка? Будем братьёв оживлять, или как?

– Да как сестрица скажет. Пускай теперь сама воду живую и мёртвую добывает, как знает!

– Подайте, голубчики, хоть простой водицы для начала!

– Афоня, – позвал царь, среди всеобщей, уже спокойной, колготни 109, и перстом поманил, а, меж тем, с Федьки внимания не спускал, – давеча говорил, есть у тебя боец Радогоры 110.

– Есть, государь, – с поклоном вполголоса отвечал Вяземский. – Владимир Кречет, мастер знатный, боец бывалый. Прибыть на днях в Слободу должен, со товарищи.

– Покаж ему Федю. Пускай поучит…

Снова поклонясь, Вяземский отошёл.

– Мы этим рылам ливонским пятаки ещё утрём…

– Государь, – Федька приблизился, присел, подобрав жёсткий парчовый подол. Положив ладонь на колено Иоанна.

Царь смотрел на него, на рдеющую припухшую левую мочку уха, сочащуюся ещё под тяжестью серьги, долго, минуту, наверное, отводя пряди волос его… На блаженную хмельную ласковую улыбку.

Пока вокруг осторожно и дружно отставляли чарки и плошки, разбирали кушаки и сапоги, и спальники поправляли ковры и поставцы, новыми свечами воскрешая, Охлябинин отворил оконце, чтоб пустить морозного воздуху.