Феликс Лиевский - Царская чаша. Книга I

– Что молчишь, Федя?

– Да что сказать, государь мой. Многотрудное дело. Голова кругом! Многомудрости твоей поражаюсь…

– Помолиться подымемся завтра рано, Федя. Многомудры и вороги наши, только на Всевышнего уповаем…

– Легше тебе от этого, государь мой? – очи полыхнули снизу лаской, а руки, сильные и тоже ласковые, варево остуженное втирающие, умиряли пожары в душе его, вместе с болью.

– Легче. А об чём сказать-то всё хочешь?

Федька усмехнулся чуть даже грустновато, и глаза опустил, обмакивая в тарель глубокую серебряную с водой полотенце, чтоб ноги государевы от лекарства отереть.

– Ну, сказывай. Дозволяю.

– Вот батюшка многие раны заполучил за время-то такое… А помогали, однако же, ему сборы травные, и хорошо так. Матушка сама готовила, и меня… научила. Не достаёт тут полыни степной… И переступень принять бы можно, славно боли и опухоль снимает… Да там ещё, помню, другое было. По благовонию чую, здесь иное.

– И что, лучше этих, говоришь?

– Нет! Нет. Лучше? – Нет. Другие, но тоже хороши… Проверенные же не раз.

– Ну добро, может, сготовишь когда мне. Лекаря аглицкого поучишь.

Говорил государь, вроде бы, без язвы своей всегдашней, устало и мягко даже. Однако Федька укорил себя за несдержанность, сознавая правоту Охлябинина, остерегающего его не раз от желания на любимых государем аглицких докторов замахиваться со своими снадобьями.

Федька опустил голову, обувая ноги государя в домашние войлочные тапки.

– Изволь, отойду ладони омыть.

Иоанн кивнул, откидываясь на подушках.

Вернувшись через положенное время, Федька укрыл его ноги одеялом шелковым, на меху медвежьем, и под голову валик атласный алый подложил, как Иоанн любил. На столец перед его стороной кровати питьё брусничное поставил. И ожидал с поклоном.

– Федя, жалуются мне на тебя тут…

Он сглотнул, не вставая с коленей перед кроватью.

– Буянишь, говорят. Обижаешь моих орлов!

Молчал Федька смиренно, только не в пол ковровый глядя, а на некое войско как бы перед собой.

– Говорили мне, что приказывать ты орлам моим вздумал, чего и как им делати. А тебе и ответили, что князь Вяземский у них воеводою, не ты. М?

Молчал Федька, и головы не поднимал.

– Ну и ударил ты, будто, за это сотника Сабурова, при всех в палате трапезной давеча.

– Не за это!

Иоанн помолчал, вздохнул.

– А за что же?

– Не было таких там слов, государь. Вяземский Афанасий – начальник войску, тобою поставленный, с тем бы я не спорил в уме своём и по чести. Не те слова его были!

Иоанн снова вздохнул.

– Ладно. Ступай, отдохни, Феденька.

– Государь! Прости!!! – вдруг не вынес и кинулся целовать ему руку Федька. – Ну прости!!! Ну не было разговору о Вяземском! Не было!!! О другом мы …

– А о чём было?

– Да объявил я всем протрезвиться назавтра, как ты пожелал, да и всё! Не командовал никем, что я, дурак, что ли?! Одно же дело делаем, одному служим. Васька опять дрянь понёс свою, а я, как малец какой сопливый, поддался, каюсь в том, государь! А тут…

– Иди, Феденька, отдохнуть нам надобно, – прервал запинающиеся признания его Иоанн. – Верю тебе. Солгал, стало быть, свидетель того, али не дослышал. После поговорим.

Мука недосказанного рвала его грудь, но… ушёл, и вернулся, и лёг рядом, как государь указал, ни слова более не сказавши. Только рука Иоанна, возлегшая на него, жгла.

– Не виновен я, государь, ни в чём! Допроси их, свидетелей этих, как следует! И меня, с ними заодно! – не выдержал, вскрикнул Федька, приникая к его груди.

– Верю… Верю тебе… Сказал же.

Назавтра вовремя на смотр не явившихся ратников ждало наказание, острога и плетей похуже. Отправляли их десятские и сотские чистить конюшни и конюшенные дворы в ряд с простой обслугой, и всякую другую чёрную работу, которой извечно невпроворот, по войсковой части исполнять. На портомойню 112, на кухни и в кузни. Ругались провинившиеся, в зипуны простые и опорки переодевались, да шли, делать было нечего – работников не хватало, и чуть не половину всех дел в Слободе делили меж собой "орлы" государевы, особо не чинясь.

Уже к полудню приказ прошёл, что вскоре одним – в Москву с государем охраной собираться, другим – в Слободе оставаться дозор и службу нести, а третьим – воевод сопровождать, кого государь по назначениям вскоре отправляет. Таковых не много было, и не обошлось тут без пересудов, что это им вроде ссылки, за какие-то прегрешения, так отписано.

– Колычёва-Умного воеводой в Смоленск, как будто, а меня – с полком его. А за что?! – тихо возмущался Пронский в кружке вчерашних у костра. – Васька Грязной лепит что душе угодно, вон, ему всё дозволено, видать, и Басманов не на него – на нас взъелся, вот же ведь чёрт! Сабуров отчудил – а я виноватый вышел!

– А где Сабуров-то? – покивавши, заметил его товарищ. – Мож, ему башку давно оттяпали? Чойто на псарне сегодня гудёж особый. Так что, всяко лучше в Смоленск, от греха подалее, мне думается.

Рассмеялись невесело.

– Дурни вы, – вмешался Вишняков, присаживаясь на бревно рядом и принимаясь натирать ирхой кованные посеребрённые бляшки ножен своей сабли, – это прежде было, раз Смоленск или там Полоцк – то опала. А теперь – иные времена настают, разуметь же надо. Теперь – честь это тебе, балда, идти государев рубеж защищать, доверие тебе оказывает он, понял ли? Я вот с Охлябининым весной к Калуге пойду, так что же, и его – в опалу усылают, что ли?! – и он хохотнул, качнув кучерявой головой в добротной генотовой шапке. – То-то он по покоям государя нашего шастает.

– Эт-да, – был вынужден согласиться с товарищем Пронский. – И, всё одно, падла это – Федька Басманов! Ещё наплачемся, вот помяните…

Спорить о том не стали. Давешние полупьяные речи Грязного об ночной кукушке, что завсегда дневную переплюнет, в смысл вошли накрепко. Да и вся мудрость, давняя и теперешняя, о том же говорит…

– О! Сабуров! Живёхонек!

Они поднялись дружно и поснимали шапки, заприметив, что Сабуров скачет рысцой впереди небольшой гвардии, и следом – сам царевич Иван, на белом жеребце в золотом уборе и покрывале шерстяном, хазарском, с окровавленной саблей наголо, и сам весь – в белом с золотом. По сторонам его скакали кравчий его, ровесник царевичу, и постельничий дядька, и дальше – в гомоне криков бравых, перешибающих друг друга, ватага смешанная… Все больше в чёрных кафтанах, что теперь, невесть с чего, стало принятым носить здесь, и даже сотники, и сам князь Вяземский в обыденности тоже носить стали. Ватага, при саблях, ножах и с длинными палками-рогатинами, как на зверя, в руках, вроде посохов, обступила караул. Все снизу поклонились царевичу.

– Добро! – воскликнул он, привставая в стременах, и восторженно сверкая очами. – Подавайте сюда всех подлайков 113, что есть! Славно разделаемся! – и заливисто расхохотался, указав саблей на ближайшего своего провожатого, и тот вздыбил нервного чёрного жеребца, а на снеговую мешанину под их копытами отовсюду накапало кровью.