Алексей Белов-Скарятин - Миры Эры. Книга Первая. Старая Россия

Ирина Скарятина – от первого лица

Мой маленький мир населяли и другие люди: детские горничные – сначала Фанни, а позже Фрося, – к которым я не испытывала близкой привязанности, и старая Юлия, личная горничная моей Матери, бывшая с ней с момента её замужества и преданная всей душой ей и детям, но открыто признававшаяся, что я – самый младший ребёнок в семье – её главная любимица. "Петушок" было ласковым прозвищем, данным мне ею, в то время как я звала её "Юлькинсон" и нежно любила, считая за большое счастье быть приглашённой перед сном в её комнату с неизменно горящей перед внуши-тельной серебряной иконой Богородицы небольшой лампадой и рядами ярко раскрашенных фарфоровых яиц, висящих под этой иконой в "святом" углу и напоминающих о множестве про-шедших праздников Пасхи. Разговоры на религиозные темы она предпочитала всем прочим, каждый раз неправильно произнося слово "ре гили озный" и настойчиво уча меня повторять его вслед за ней. Как же чудесно мы вместе проводили время! Она давала мне чашку слабого чая с карамелью вместо сахара и рассказывала истории о Святой Земле и Иерусалиме, которые она вычитала или услышала от паломников, постоянно наведывавшихся к ней. И сидя на её коленях, слушая длинные рассказы, льющиеся в своеобразной певучей манере, я заворожённо вглядывалась в тусклый мерцающий свет маленькой красной лампады и исподволь становилась всё более и более сонной, пока наконец не засыпала в её объятьях. Мне очень нравились эти визиты, но Нана нечасто позволяла мне бывать там, говоря, что в комнате слишком жарко, чай слишком крепкий, а масляный запах лампады вреден для здоровья. Как бы то ни было, "Юлькинсон" в своём кружевном чепце и статном чёрном шёлковом платье, неизменно украшенном тяжёлой золотой брошью, медальоном и цепочкой в стиле средне-викторианской эпохи, сидящая в глубоком кресле под серебряной иконой Богородицы в мягком, таинственном и подрагивающем отсвете лампады, является одним из самых красочных видений из моего детства.

Другой выдающейся фигурой был преподаватель Мики, Николай Алексеевич Максимо́вич, величаемый всеми Профессором, – поразительный человек с блестящим умом и чрезвычайно язвительным нравом. Пока я была маленькой, то редко общалась с ним, но когда стала старше и приступила к серьёзной учёбе, он превратился в моего главного наставника, оказавшего сильнейшее влияние на всю мою юность вплоть до замужества. Несомненно, именно он был тем человеком, который научил меня правильно мыслить и анализировать .

Потом идут господин Троицкий, балетмейстер, и моё воспоминание о деятельном участии в танцевальных классах моей сестры. Как же ясно я вижу ту сцену – балетмейстер, высокий и худой, с длинными седыми бакенбардами, хлопает в ладоши, отсчитывая своё "раз два три", и дети исполняют танцевальные па, выстроившись в одну линию, а я одиноко следую позади. Вдруг он снова хлопает в ладоши. Дети останавливаются. Он что-то говорит им, затем аккомпаниатору, а после поворачивается ко мне и, торжественно поклонившись и взяв меня за руку, выводит на середину залы. Я чётко вижу себя в высоком зеркале, в котором раньше отражалась, стоя бок о бок с медвежонком, а нынче – крошечной белой фигуркой с привычными красными кораллами, красным поясом и красными туфлями рядом с этим высоким-превысоким мужчиной. "Раз два три", – выкрикивает он, и мы вступаем, начиная вытанцовывать под звуки лихой мазурки. Сверкают красные туфли, развевается красный пояс, локоны прыгают вверх-вниз, пока мы порхаем по комнате. Один круг, второй, третий – внезапно он закручивает меня в эффектной концовке и, подняв высоко в воздух, целует в макушку, восклицая: "Когда-нибудь ты станешь великой маленькой танцовщицей", – и я готова лопнуть от гордости!

Из тени прошлого восстают и другие фигуры: Старины Грау, немецкого дворецкого с прыгающей походкой учителя танцев, которого позже сменил Панкратий, и Павла, одного из слуг, особенно восхищавшего меня своим умением обращаться с нашим древним попугаем "Попкой", целуя его в опасный клюв, почёсывая перья и обучая новым словам в дополнение к узнанным мудрой птицей в те давние времена, когда она принадлежала ещё моим дедушке с бабушкой.

Ирина Скарятина – о маленькой Эре

Попка действительно являлся поразительным представителем семейства пернатых, в своём роде настоящим феноменом! Будучи стар как мир (никто не имел представления о его возрасте, но он жил в семье так долго, что передавался по наследству), попугай часто объявлял о прибытии экипажей и гостей или о подаваемых к столу блюдах голосами давно умерших слуг, или хихикал так, как, очевидно, хихикал кто-то в прошлом поколении, или бормотал себе под нос таинственные слова и фразы. Иногда он вёл бесконечные тихие и доверительные беседы, соответствующим образом меняя свой голос под каждого из говоривших, так что легко было понять, изображает ли он двух, трёх или четырёх человек. Однако, его любимейший разговор происходил между довольно хриплым мужчиной и писклявой женщиной – говорила преимущественно она, в то время как он изредка бурчал что-то сердитое в ответ.

Помимо того, что он вещал голосами людей, давно лежавших в земле, он успешно подражал и живущим, например, часто зовя детей голосом Маззи, да столь похоже, что они, откликаясь: "Да, Мамочка", – прибегали со всех ног, только чтобы обнаружить, что это очередной трюк Попки.

Ещё он обожал петь и однажды ужасно опозорился тем, что распевал и выкрикивал: "Айнц, цвай, драй. Хурра!" 6 6 По-немецки "Один, два, три. Ура!" (выражение, перенятое от покойного немецкого дворецкого), – во время всенощной службы, со всей торжественностью проводившейся в большой столовой. Иногда в Троицком, если семья по какой-то причине не могла пойти в церковь, то церковь приходила сама. Под этим подразумевается, что время от времени, накануне какого-нибудь важного религиозного праздника, всенощную устраивали дома, и священник с дьяконом и хором в полном составе прибывали туда. В один из таких дней про Попку забыли, и его клетка осталась стоять в углу столовой, а сам он, сидя на её верхушке, молча и одобрительно наблюдал за необычным представлением. Внезапно в разгар службы, когда все стояли на коленях и благочестиво молились, он радостно крикнул: "Айнц, цвай, драй. Хурра!", – и разразился бодрой песней. Только один человек в доме, знавший, как с этим справиться, а именно Павел, в тот вечер отсутствовал, и все были в полном замешательстве. Отчаянный шёпот: "Ш-ш-ш, Попка, тише, ложись спать, Попка хороший, Попочка дорогой", – совершенно не помогал, и тот, сидя на своей клетке, продолжал блаженно и истошно заливаться, заглушая голоса священника, дьякона и хора. Так же бесполезно было махать руками, пытаясь заставить его замолчать, потому что вместо радостного пения он сердился, хлопал крыльями и страшно визжал. Никто, кроме Павла, не осмелился бы тронуть или схватить его, опасаясь быть сильно покусанным таким грозным клювом. В конце концов, понимая в полной мере безысходность ситуации, духовенство и прихожане со всем достоинством, на которое они были способны, перешли в соседнюю библиотеку, где богослужение и продолжилось, в то время как Попка, оставшись один в тёмной столовой, быстро заснул.