Александр Бубенников - Мать и сын, и временщики

Старый дряхлый король Сигизмунд, видя, что Русское государство и с государем-младенцем на престоле, при сильной матери-правительнице Елене Глинской и могучем воеводе, главе правительства Иване Овчине, намного сильнее Литвы, и думал о пользе долгого мира между двумя странами. С целью заключения мирного договора и утверждения границ без взаимных претензий крупный вельможа Юрий Радзивилл, выполняя королевскую волю, снесся с главой боярской Думы, фаворитом Елены Глинской, начет места переговоров. Выбор конюшего Ивана Овчины, а не великой княгини Елены в качестве договаривающейся стороны от имени малолетнего государя московского, давление на него Овчину Радзивилла были не случайными, поскольку брат Ивана, Федор Телепнев, попал в литовский плен…

Елена думала одно время, что судьба пленника-брата может как-то повлиять на умонастроение своего возлюбленного, конюшего, разжалобить, пойти на какие-то уступки литовскому магнату Радзивиллу в переговорах. Но хладнокровие конюшего, его отстраненность от всего личного, нежелание путать государственные дела с семейными изумила Елену. Для Овчины пленный брат был если и не помехой, то явно не козырем в сложной многоплановой интриге переговоров Москвы и Литвы. Когда же Радзивилл попытался надавить на Овчину намеком, что уступки Москвы могут быть компенсированы тем, что Литва выдаст русским их пленных, среди которых и брат конюшего Федор Овчины, магнату Радзивиллу передали гордый ответ главы правительства:

– Уступки под вынуждением заступиться за пленного брата – не дело для главы боярской Думы. Дурной пример заразителен. Если бы у меня в плену был брат магната, то пошел бы литовский воевода на уступки, чтобы спасти своего брата?

Елена и маленький царевич Иван, потрясенные холодной жестокостью Овчины, насели его с вопросами по этому поводу.

– А если бы попала в плен твоя сестра Аграфена, ты бы тоже ничего не предпринял и не пошел бы ни на какие уступки литовским переговорщикам? – спросила Елена и внимательно разглядывала невозмутимое лицо конюшего. – Или всё же что-то предпринял?

Тот глубоко вздохнул, но ничего не ответил. Но царевич Иван не захотел, чтобы тот отмолчался, поскольку речь шла о его воспитательнице, любимой «мамке» Аграфене, и насел на конюшего.

– Неужели, правда, не пошел бы ни на какие уступки, чтобы спасти мою любимую мамку?..

Конюший нашелся. Пожевал губами, поправил неторопливо волосы и, переведя взгляд с царевича на его мать, сказал:

– Если бы мне приказали спасать сестру мой государь и правительница, распорядились пойти на уступки ради ее спасения, тогда бы…

– А если без приказа? – не отставал царевич.

– Без приказа нельзя… – усмехнулся конюший. – Так ведь все государство можно уступить, Москву отдать… Так что лучше в плен не попадать… Пленных на землю русскую менять воеводам запрещает закон этой земли… Государь вправе приказать, ибо его воля приравнена к господней.

Елена посмотрела прямо в глаза конюшему и ужаснулась их выражению – они были холодны и страшны – за брата и сестру ее фаворит не пошевелил бы пальцем без приказа ее именем государя.

– А если бы в плен королю попали мы с Иваном, и тебе не от кого было получать приказы, ты бы тоже не пошел бы ни на какие уступки? – спросила с вызовом Елена, положив руку на плечо сына и невольно отшатнувшись от возлюбленного.

Тот не заставил долго ждать его с ответом.

– Ради тебя, великая княгиня, и государя Ивана я пошел бы на все уступки – хоть самому дьяволу… – и воевода поглядел на Елену сумасшедшими влюбленными глазами. – Ради вас я жизнь бы отдал, не задумываясь… Но если вы будете со мной, я все уступленное врагам, возвернул бы сторицей… Нельзя ведь Литве уступать ни пяди – после каждой уступленной пяди старые московские государи в гробах бы перевернулись…

– Ну, хоть этим нас с сыном порадовал… – улыбнулась нежно Елена, получив пылкие словесные признания в верности.

– Точно, порадовал нас с матушкой… – развеселился княжич Иван… – А то совсем тоску зеленую навел со своим пленным братом…

На переговоры с Литвой влияли многие сопутствующие обстоятельства, главным из которых была новая измена Казани и метания крымчаков то в сторону государя московского, то в сторону короля. Казанские вельможи-заговорщики, возбуждаемые из Тавриды их бывшим ханом Саип-Гиреем и изнутри царевной Горшадны, умертвили московского ставленника, касимовского царевича Еналея, и снова призвали к себе из Тавриды изгнанного ранее хана Сафа-Гирея. Однако в Казани была и сильная промосковская партия, которая хотела возведения на ханский трон опального Шах-Али, заключенного в Белозерской темнице. Конюший Овчина, выражая мнение всей боярской Думы, посоветовал Елене вызволить из заключения Шах-Али и использовать как козырную карту в интриге с казанской изменой и мирными переговорами с Литвой о государственных границах.

– Пора и шестилетнему царевичу Ивану ощутить себя настоящим русским государем… – сказал Овчина правительнице Елене, подбивая ее на прием во дворце опального Шах-Али. Подумал немного и сказал. – Вообще, не дело, что мы с тобой, великая княгиня все келейно решаем именем государя-младенца…

– Поясни, Иван, что ты имеешь в виду?..

– А то, что мои бояре в думе тонко намекают, что только одного конюшего слушает великая княгиня… Только одному конюшему дозволяет делать все, что тот находит нужным делать для государства – и полезное и бесполезное…

– Разве это не так?

– Может быть и так, великая княгиня… – конюший покраснел. – …Только злые языки боярские – ведь язык-то без костей – мелют несусветное… Якобы милость и доверенность великой княгини конюший заслужил не великими воинскими и прочими государственными достоинствами, не подвигами ради отечества, но привлекательным обращением и искусными ласкательствами и похвалами красоте, уму и сердцу молодой вдовой великой княгине…

– Мало ли что на злых языках налипает, они, как помело – грязь и сор все метут… – Елена нежно улыбнулась. – Мало ли что говорят… В чем-то ведь твои злопыхатели и правы… Действительно, у моего конюшего есть такой светлый дар, что он умеет говорить так приятно и убедительно, что правительница тает при его словах и от его голоса, и на самом деле считает себя прекраснее, умнее и добрее всех живущих государынь на белом свете… Чего же в этом плохого, если моя душа и мое сердце принадлежат давно только одному человеку…

– Милая великая княгиня, мне всегда так приятно говорить тебе ласкательные слова и слышать от тебя такие же теплые слова признательности… Только интересы нашего государства обязывают нас как можно быстрее вводить в курс дела нашего государя… Ведь многое про меня бояре говорят только из одной зависти… Мол, будь государь постарше и посноровистей, он давно бы раскусил, что за его спиной правят временщики – так то…