Сергей Галикин - Красное каление. Роман. Том первый. Волчье время

-Ты, старшой, тебе видней… Тока не обижайся, -вступил в разговор Лопатин, запрыгнув в седло, -а кадеты, думаешь, дураки? В пургу сорваться в голую степь? Волкам на зубы? Тоже, небось, где-то…пересидят.

Гаврилов задумался, зорко вглядываясь в наступающие сумерки. Лопатина, с его четырьмя годами войны за плечами, мужика сметливого и находчивого, несмотря на свое старшинство, он всегда слушался, ибо тот зря никогда не болтал, а говорил дело. Крепчавший восточный ветер становился на морозе резким, пронизывающим любую одежду, колючий снег, густо садясь на мокрые гривы и крупы лошадей, быстро покрывал их парующей коркой. Те сочно отфыркивались и, начиная мерзнуть без движения, нетерпеливо перебирали копытами. Вдруг молодой жеребчик-трехлеток под Остапенком резко поднял морду и, навострив уши вбок, вытянул шею, вздрогнул и резко, призывно и нетерпеливо заржал, забил землю копытом, почуяв чужую кобылу. Из мутной снежной круговерти, сквозь свист ветра, раздался ответный храп, две неясные тени всадников мелькнули невдалеке.

– Стоять!! Спе-е-шиться, ва-ш-шу мать, выполняя-я-ять!! Кто такие?! –зло крикнул в темень Гаврилов, держа карабин на весу. Лязгнули дружно затворы.

-Свои мы, свои, русские, – два темных силуэта уже четко обозначились сквозь белое марево пурги, -вы сами –то, кто будете?!

-Энто кадеты, Степа , вот те хрест, кадеты, -твердо, с расстановкой проговорил , не оборачиваясь, Лопатин, который оказался ближе всех к незнакомцам, -дозволь, я…

Но два резких выстрела, почти в упор, ударили вдруг, и Лопатин, взмахнув руками, стал заваливаться на спину. Его товарищи открыли беспорядочную стрельбу наугад, на быстро удаляющийся перестук копыт по еще сырой под снегом степи и сами пустились вдогонку.

-За-а-ходи-и-и!! С боко-о-в! Де-ер-жи-и!! Гони-и-и на зимо-овни-ик!! – ревет, как раненый бык, Гаврилов, -не отпуска-ай !! – а впереди, из снежной круговерти, из глухой темноты – скалится неласково смерть вспышками частых выстрелов.

Жеребец под Гавриловым –порода, чистая кровь! Текинец, Терского завода! Добыл он его в бою, еще в марте, под Екатеринодаром…Сказывали пленные, самого Маркова конь. Вначале, было –артачился, не давался…Взял-таки со временем –лаской да уходом, берег в жестоких боях не себя –коня! И вот один из кадетов –все ближе, ближе, и видит Степан, что кобыла под ним молодая, небеганная, можно брать живьем, собаку! Но оборачивается тот, на темном лице –усмешка дикая, в руке –хищно блестит револьвер, да Гаврилову сподручнее –щелк! –и юркнул с маху в снег, в темень кадет с горячей гавриловской пулей промеж лопаток, и, радостно взвизгнув, не чувствуя больше ноши, унеслась на волю, в сумрак метели, молодая кобылка, не ведая, глупая, что в степи ныне не сладка, а смертельно опасна будет для нее свобода ! Э-эх! Присмотритесь-ка получше, люди русские! А не наша ли это матушка – Русь, сбросив вдруг опостылевшего царственного седока своего, играя и радуясь неожиданной и такой легкой Свободе, потерявши совершенно голову свою, уносится в слепую круговерть голодным хищникам в пасти?! И не унять, не остановить теперь ее не дано никому, ни старым богам, ни новоявленным, ибо нет на свете ничего ярче, желанней и заманчивей, чем никогда не виданная Воля!

Другого кадета, умело обложив с боков, как матерого волка, нагнали прямо на развалины тепляка, и он, упершись вдруг в едва различимую в сумерках под снегом траншею с торчащими повсюду обгорелыми бревнами, кинулся, было влево –но там уж скалится Остапенко с шашкой наголо и карабин наготове! Бросился он вправо –но вынырнули вдруг из метели еще двое в буденновках, держа его на мушке! Развернулся в отчаянии назад –но подъезжает, глядя в упор и неприветливо ухмыляясь в черные усы, наставив маузер, Гаврилов: -Не дури, дядя, мы, гы-гы, и стрелять ишшо умеем!! Винтовочку –то бро-о-сь! – и показывает кивком, на снег, куда ее бросить…

…После летнего артобстрела, когда , быстро взявшийся огнем тепляк, в считанные минуты превратился в груду дымящихся развалин, дотла выгорела лишь его середина, состоящая из сухой, как порох, соломенной загаты да дощатого навеса с камышовой крышей. Примыкавшая же к тепляку с одного края небольшая овчарня, накануне помазанная мокрой глиной с конским навозом, уцелела, сгорела лишь ее такая же камышовая крыша. С другой стороны, на небольшом удалении от тепляка, вкопанная почти целиком, как блиндаж, в землю, находилась небольшая сторожка, крытая когда-то красной черепицей. Со временем по крыше пошла расти трава, уцепившаяся корнями за нанесенную степными ветрами редкую почву и, не зная о существовании сторожки, ее заметить было почти невозможно. Когда-то бывший владелец экономии, ростовский купец и коннозаводчик Михайлов собирался построить тут небольшой кирпичный домик для сторожей, да дед Игнат, которого хозяин любил за честность и мудрость, не согласился покинуть маленькую теплую землянку: «– Я тут, как старый корсак в кубле, любую зиму пересижу! В степу чем глубже, тем спокойней». Не пострадала при артобстреле, конечно, и сторожка, а с ней уцелел и уже дряхлый Игнат, оставшийся в полном одиночестве на опустевшем голом зимовнике. А в самом конце лета, когда полковник Генштаба Ярославцев с дочерью, вырвавшись из красной Москвы, пробирались ночами на юг, под Царицын и, уходя от погони, жеребец под ним был убит, сам полковник зарублен, а Ольга, раненная и потерявшая коня, благодаря спустившимся сумеркам, чудом оторвалась от казаков и , теряя последние силы, набрела на спасительный зимовник, Игнат, уже едва передвигаясь сам, с великой радостью приютил девушку: « -Хучь помру с живой душой рядышком, слава те, Хос-споди…»

Рана оказалась сквозная. До зари у раненной начался жар, в беспамятстве пролежала она трое суток. Игнат ни на шаг не отходил от нее, выхаживал, как родную дочь, припомнив все, чему научила его долгая и многотрудная жизнь, моля Николая Угодника, чтобы тот забрал его, больного старика, а не цветущую девушку. И беда отступила, Ольга пришла в себя, стала день ото дня поправляться. Однажды, едва, встав на ноги, она робко спросила Игната, где бы поискать тело отца, чтобы как-то похоронить… «– Э-э, душечка моя! – помолчав, грустно проговорил старик, -степь уж давно сама прибрала твоего папку, уже не похоронишь!» -таков был его ответ. И долго еще глубоко раненная полудетская душа ее тяжело и больно привыкала к тому, что произошло…

Глубокой осенью, когда уж совсем она поправилась и немного отлегла от сердца горечь утраты отца, единственного на свете родного человека, слег, и теперь уже не поднимался, и дед Игнат. Ольга кинулась, было, отваривать травы, запасенные стариком в достатке, но тот, уже с трудом выдавливая слова, остановил ее: