Александр Брит - Когда запоют снегири

– Да успокойтесь вы изверги, забьете мужика, лучше выпейте, обмойте уж, коли так, свой неслыханный, очень лихой героизм. Толпа отпрянула, разместилась неподалеку под навесом за столом. Стали наперебой с жаром обсуждать произошедшее, изредка прерывая это увлекшее их занятие, на еще более увлекательное, питье горилки. Петр лежал на уже высохшей холодной траве лицом вниз, уложив голову на, ладони, с большим усилием подтянутых под голову, рук. Смерть в очередной раз прошла мимо, слегка прикоснувшись принеся страдания и боль телу, и одновременно лишила надежды на какой-либо благополучный исход. Она унесла его товарища, за могучую спину которого, так уж получается, он прятался практически во всем почти сразу же после знакомства, признав в нем для себя непререкаемого авторитета. А теперь, этот волжской богатырь, лежит где-то рядом, совсем бездыханный. Для него все закончилось. Боль, жалость, непреодолимое отчаяние, ощущение полного одиночества и безысходности, все это приводило Петра к навязчивой и омерзительной, но такой простой мысли о том, что он, будто бы завидует своему погибшему товарищу.

– Эй, «Антика воин», – прервали мрачные размышления чьи-то исковерканные пьяным дурманом слова, – ну-ка глотни за помин души дружка твоего, коль уж тебе так повезло, что жив остался.

– Или не повезло?

В разбитый нос ударило резким запахом пережженной, наверняка свекольной, сивухи, источавшийся из литровой медной кружки, которую один из собутыльников, совал Петру, упирая ею в висок. С трудом, задействовав правую руку, Петр повернулся на левый бок, оперев локоть левой руки в землю, слегка приподнял тело. Перед глазами все потемнело, затем окружающий мир несколько раз искривился, одновременно погружаясь в легкую дымку, которая постепенно начала рассеиваться, и следом за этим, реальность приняла почти привычные очертания. Перед ним на корточках, едва удерживая равновесие, восседал светловолосый, кудрявый парень лет восемнадцати, глупо улыбаясь во всю пьяную физиономию, не в силах произнести ни слово, мыча и гримасничая, протягивал Петру почти полную кружку. Из-за стола донеслись вопли одобрения более искушенных в пьянстве, чем этот безусый юнец, а посему и слегка менее опьяневших гуляк.

– Давай-ка, дорогой товарищ, прими нашего угощения, хотя мы тебя и так изрядно угостили, – хихикнул, по-видимому полицай Василь. – Выпей, чтоб не так страшно было, да и мне спокойней, только все до дна, не то расстреляю, – беззлобно добавил он.

Петр поднял, уже стоящую на земле вместительную кружку дрожащей рукой, с трудом поднес ее к разбитым губам успев при этом сглотнуть обильно выделившуюся слюну, и стал очень медленно, цедя сквозь едва разжатые зубы, как он это делал всегда, вливать в себя отвратительного запаха жидкость. На удивление быстро кружка опустела, и Петру показалось, что он выпил не больше граненого стакана, что тоже немало, на самом же деле в кружке изначально было ни как, не менее полулитра самогона.

– У, – громко загудели за столом, – сибиряк не иначе. Давайте его в бане запрем, нехай отсыпается, а то сами-то как пить дать напремся в пашню. Убежит ненароком, чем черт не шутит.

– Да и хрен с ним, – подумалось Петру, лежащему навзничь на холодной земле. И его еще слегка теплящееся сознание, вместе с телом, устремилось вслед за поднимающимися в небо ногами, увлекающими всего без остатка в темноту к тучам и звездам, и Бог знает куда еще.

– — – — – — – — – — – — – — – — – — —

Черниговка заметно опустела и приобрела женское лицо. Война выполняла свое дело настойчиво и бесцеремонно, приглашая на ратный подвиг, все новых и новых мужчин. Уходили целыми семьями, по три, четыре человека. Вначале, провожали матерых, понюхавших пороху, обученных воинов. Казалось, что на этом все и закончится, ведь война не может продолжаться очень долго. Были и такие, особо убежденные в силе красной армии, «знатоки», которые, вполне серьезно, пытались убеждать своих не очень-то легковерных земляков в том, что война вот- вот закончится, и их, переодетые в военную форму, односельчане благополучно вернутся к своим женам, мамкам и деткам, так и не успев доехать до мест сражений. Степан Павлович Стриж шестидесятитрехлетний ветеран империалистической, относился к подобным рассуждениям, как к пустой болтовне, не знающих жизни людей. Он-то представлял наверняка, что с германцем придется повозиться изрядно, что еще много раз бабы будут лить слезы, провожая своих героев на фронт, а потом истошно реветь, получив похоронку. Так оно и происходило. Сам он проводил на фронт старшего, из двоих сыновей, Петра, да двух зятьев. Обе дочери, как и полагается, давно покинули отчий кров. Старшая, Ганна, жила собственным хозяйством, с детьми, в доме, который они с мужем построили в году, наверное, тридцать восьмом. Арина, с детьми, жила вместе с родителями мужа, в их доме. А так как ее муж был их единственным ребенком то об отделении никто и не помышлял, тем более что места хватало всем с лихвой. Этот факт, на протяжении уже нескольких лет, не давал Степану покоя. Нет, с Ариной-то все хорошо, живет в довольствии, при муже, и его родителях. Все чин чином. Беспокоил Петр, покинувший отчий дом с диким скандалом, и со срамом, как когда-то, казалось Степану, а после, ютившийся в тесной и ветхой избушке, доставшейся его жене Александре от покойной бабки. Теперь, когда от ушедшего на фронт, одним из первых, Петра, уже три месяца не приходило ни весточки, это беспокойство отца превратилось в тягостное чувство вины. Иначе и не могло быть. Он, овдовевший пару лет тому назад, роскошествовал, вместе с пятнадцати летним Яковом и тринадцати летней Маней, в просторном, крестовом доме. А, его старший, по сути главная и единственная надежда, оставил свое семейство, жену красавицу, что уж теперь отрицать, с полуторагодовалой дочкой, в тесной развалине.

Нахлынувшие воспоминания, почему-то, перенесли Степана в пору его собственной молодости. Времена были беспокойными, насыщенными ожиданием каких-то перемен. Украинская деревня Черниговка, затерявшаяся где-то в Черниговской губернии, бурлила. По молодости лет, а ему в ту пору было шестнадцать – семнадцать, Степан не особо вникал в суть происходящего, но ему, все-таки, было понятно, что все разговоры, сходки и даже очень частые скандалы, происходившие в последнее время среди взрослых отцов семейств, были связаны с возможным переселением в какие-то далекие, сибирские земли. Взбудораживалось местное население частым появлением различных агитационных листков, в коих, это самое население призывалось оставить насиженные места и перебраться туда, где ничего, пока что, нет кроме диких лесов, да бесконечных степных просторов. Начальство не жалело щедрых посулов. Он не мог их не помнить, ведь это было едва ли не единственной темой для разговоров в течение, года, а может быть и полутора лет. Каждой семье предлагалась перевозка в любую, из выбранных ею, подлежащих заселению, местность, по сниженным ценам на проездные билеты, а детей обещали перевезти и вовсе бесплатно. Каждой семье обещали, в бессрочное владение, огромные, в понимании украинских крестьян, земельные наделы, по пятнадцать десятин на каждого члена семьи мужского пола. Так же, обещались субсидии на обзаведение хозяйством, лошадьми и прочей домашней живностью, необходимым сельскохозяйственным инвентарем. Кроме того, желающие могли получить беспроцентные кредиты на строительство домов, с отсрочкой его возврата на пять лет, с последующей выплатой в течение десяти лет. В первые три года пребывания в Сибири обещали бесплатные билеты на поезд, для поездки на родину. Ребята призывного возраста получали отсрочку от службы в армии на пять лет. Все это, конечно, выглядело весьма заманчиво, особенно если учесть не очень роскошную жизнь, в которой пребывало большинство крестьян, в основном малоземельных. Но, что-то не устраивало это самое большинство, привыкшее к той мысли, что от властей добра не жди.