Сармат - Сибирь-медвежья сторонка

– Выпей и закуси, Захар Иванович, чем бог послал, – чай, замёрз, свежо ещё на улке-то. Видела я в окошко, как ты с кем-то на торговой площади боле часу беседовал.

– Боярин Голицын совету просил, вот и разговорились. А ранее с ним, да с царём, да с патриархом Новгородским Никоном трапезовали. Выпивали, конечно, не без этого. Насмешил меня Никон-то энтот, грит, Москва – Третий Рим. А царю понравилось. Да-а. Нек добру энтот Никон на Москве, царь его шибко возлюбил, патриархом всея Руси сделать хочет. Гордыня обуяла сего Никона, наплачется с ним православный люд. – С этими словами Захар поднёс чарку к усам да и выпил зараз, а потом заел питьё сотейным мёдом.

Завтра Паска, и семейство его было занято подготовкой к празднику. Кто-то лук шелушил для покраски яиц, девчонки варили холодец. Всем Маланья дело нашла, а мужу сказала:

– Иди в светёлку, Захар Иванович, вздремни там часок-другой, чай, намаялся за день. Шутка ли, с самим царём меды распивал. А вы нишкните мне: что в дому говорится, в дому и остаться должно. Смекайте, у тяти не простая служба – он муж государев.

– И то верно, шанюшка моя, вздремну трошки, а то ко всенощной пойдём, там обзеваешься, – сказал Захар и скрылся за дверями светёлки – лёг, как был, в одеждах, да и задремал сладко.

Паску отпраздновали на Москве знатно, с молебнами и звоном малиновым на колокольнях, и как тут не вспомнить старинное «Веселие на Руси – питие есть!». Дни шли своим чередом, вот уже и зелень летняя стала видна. Погоды стояли ясные, с птичьим щебетом и ветерком ласковым. А среди народа московского шла колготня и раздражение, на улицах больше, чем всегда, мелькали всяческие кликуши и нищие. Люд московский хотел понять, за-ради чего началась эта церковная реформа? Чего хотели добиться реформаторы и какие выгоды сулили они теперь уже не Московскому княжеству, а России? Пир четырёх под Пасху через малое время стал уже забываться, но словеса, которые тогда Никон брякнул спьяну, не забылись, а, наоборот, были на слуху у всей Москвы. Люди как-то с гордостью произносили их, будто Москва была выстроена на развалинах Константинополя и как минимум на костях греческих. Даже слово «Москва» начали толковать и так и сяк, пытаясь в названии города найти какие-то отголоски былой славы. Но приходили к одному: город Москва назван по названию Москвы-реки, ведь город построили люди, а река была всегда. На этом досужий народ не успокаивался, начинали рассуждать, как название реки вообще образовалось. Тогда начинали уже расспрашивать дедов столетних: как же Москва-река называлась в их молодости? Кто ищет – тот всегда найдёт; и здесь нашёлся дедок-моховичок, который помнил, как его дедушка называл реку. Он заявил, что дед его рассказывал, будто Москва-река во времена его молодости была шире в два раза, чем она стала к его старости, и называлась она Мощква, что весь люд московский понимал как «мощная вода». На это некоторые возражали: «Ну ладно, “мощь” может быть, а “ква” – это, конечно, название воды, но в заморских наречиях». На это какой-нибудь бойкий малый ответствовал: «А “квас” тоже слово нерусское? Ить квас – это вода и есть». После таких бодрых заявлений спорщики на время успокаивались. После того как народ уже и устал от праздников, Никон созвал Великий церковный собор с участием царя Алексея Михайловича и многих лучших людей Москвы.

По большинству исторических записей, раскол в Русской православной церкви произошёл в семнадцатом веке, а начало ему было положено в Москве в 1652 году. Сейчас никто и не вспомнит, что начался он с обыкновенной пирушки накануне Паски. Раскол православной церкви имел тесную связь с реформами, задуманными и проводимыми патриархом Никоном. Они были направлены на то, чтобы внести изменения в богослужебные книги, печатавшиеся в Москве. Книги предлагалось привести в соответствие с древними греческими образцами и по греческим же канонам. Было заявлено: в связи с тем, что на Руси писцы часто имели малую грамоту, со временем богослужебные книги претерпели большие изменения. Почему-то реформаторам не пришло в голову списать новые книги с древнерусских образцов. Также на соборе было решено в дальнейшем креститься не двуперстием, а тремя перстами, собранными вместе. Из этого следовало, что и иконы, на которых изображено двуперстие, следует похерить или переписать. Вот, собственно говоря, и всё, чего хотели реформаторы. Но какими средствами они всего этого пытались достигнуть, требуется описать отдельно и подробно.

Осуществление реформ происходило при участии царя Алексея Михайловича и при его поддержке, а также при поддержке некоторых патриархов из православных. Реформирование было подтверждено постановлениями, принятыми рядом соборов, которые проходили в Москве довольно часто. Конечно, у реформ появились противники, которых позже стали называть старообрядцами. Их на ряде Московских соборов и на Большом Московском соборе, состоявшемся в 1667 году, предали анафеме. Она коснулась тех, кто придерживался крестного знамения двумя перстами. Несложно представить, что в те времена означала анафема. Человека, подвергшегося этому церковному остракизму, вполне можно было сравнить с абреком, то есть он был обречён на вечное скитание. Община просто-напросто изгоняла этого страдальца из своей среды, такой человек был как бы заражён какой-то страшной болезнью.

Захар Иванович Думнов видел изнутри все эти никонианские новшества на Москве и, как человек наблюдательный, ведавший дела государственные не понаслышке, был в большой тревоге. Он видел, что патриарх Никон вёл дела духовные уже не ради веры, а для собственной гордыни. Теперь стало не редкостью, что патриарх вмешивался и в дела светские, пользуясь расположением царя. Он даже к своему титулу «патриарх» вымолил у мягкого царя Алексея Михайловича приставку «Великий Государь». Теперь его титул был – Патриарх, Великий Государь всея Руси. Если Никон на выход к царю одевался попросту, то службу он вёл в золотых одеждах, каких ни у одного патриарха отродясь не бывало.

Всё это вкупе окончательно переполнило чашу терпения думного дьяка. В один из дней, дождавшись, когда царь остался один, он кинулся ему в ноги со словами, больше похожими на стон:

– Царь-батюшка, кормилец-поилец наш, Алексей Михайлович, не вели казнить, дай слово молвить!

Царь, услышав такие речи от всегда спокойного и вдумчивого Захара Ивановича, даже как бы испугался:

– Что ты, что ты, батюшка Захар Иванович?! Али я когда тебя не слушал? Молви, что поведать хотел? Встань с колен-то.

Дьяк проворно встал с колен, помолчал, собираясь с духом, а потом промолвил:

– Не обессудь, Алексей Михайлович, на мои слова, но буду говорить тебе хоть и горькую, но правду, а потом хоть голову вели мне отсечь!