Светлана Курилович - Жернова судьбы

Пульхерия отпустила его после третьих петухов, памятуя, что возлюбленному предстоят тяжкие труды за конторкой. Глядя, как он прикрывает своё совершенное тело мужицкой одёжей, задумчиво сказала:

– Ванечка, если тебя одеть в барский кафтан, башмаки да сорочку, никто и не догадается, что ты крепостной.

Ванька замер.

– Ты очень образованный, знаешь языки, науки, говоришь лучше иных дворян, когда язык не коверкаешь нарочно!

– Пульхерия Ивановна, вы к чему клоните? – тихо спросил парень.

– К тому, Ваня, – твёрдо сказала девушка, – что бежать нам нужно, но не скрываться по лесам и болотам, а поселиться открыто в каком-нибудь городке, назвавшись потомственным дворянином Ковалевским, по моей фамилии, а я буду твоей женой. Ты ведь ничего обо мне не знаешь, да?

Ванька мотнул головой

– Так послушай. Родители мои покойные – потомственные дворяне, отец очень уж в карты любил играть, всё, что у него было, соседу проиграл. Но окончательно погубил их пожар, разоривший последнюю деревню, которая у нас осталась. Батюшка пробовал брать заём на восстановление хозяйства. Но ему никто не давал, потому как слава у него была плохая, страстного игрока. Он стал опять играть и окончательно влез в долги. Матушка в одночасье померла, а он пустил себе пулю в лоб. – Пульхерия помолчала. – Так я стала сиротой. Все знают, что у них был ребёнок, а уж кто там родился – мальчик или девочка – такая мелочь, которую и не упомнишь…

– Но у вас же дядя и тётя в Бронницах живут, их все знают…

– Ваня, нам необязательно бежать в Бронницы или Москву. Городов на Руси много!

– Но ведь надо какую-то грамоту верительную, что я дворянин… Деньги нужны, Пульхерия Ивановна! Дворяне живут на доходы с имений, а мы?

– Обнищавшие дворяне и служить могут, и ремеслом деньги добывать. Грамоту я могу раздобыть у дяди, там и печать родовая есть. А деньги… Украдём!

– Пульхерия Ивановна, я… – парень, внезапно обессилев, опустился на край кровати. У него в голове не укладывалось, как эта молодая женщина смогла придумать такой отчаянный план, какая она смелая и безрассудная одновременно.

– Ванечка, я всё понимаю, – став на колени, она обняла его за шею и прижалась к спине. – Тебе тяжело решиться на побег, потому что ты никогда в жизни никакие решения не принимал. Но я хочу, чтобы это была твоя воля, и торопить тебя не буду.

Пульхерия поцеловала его в шею и взъерошила волосы:

– А пока будем переписываться через книги. И никто не догадается! Пиши мне, Ванечка, желанный мой! И я тебе писать буду. Муж мой книги не читает, – брезгливо бросила она. – Ему и в голову такое не придёт.

– Воля ваша, барыня, – обречённо вздохнул парень. За второе свидание Пульхерия совершенно поработила его душу, забрав в маленькую ручку нити всех желаний.

– Мужчины бессильны перед женской красотой, – ложась спать, прошептал Ванька пришедшие на ум строки. – Или не так? «Пред женской красотой мы все бессильны стали» – это, кажется, из французского, – уже засыпая, подумал он.

«Люблю я вас, ведь вы – блаженство

Души моей, вы – рай земной!

Ваш лик – одно лищь совершенство,

И я отныне ваш – и телом, и душой!» – переписка, продолжившаяся между молодыми людьми, вновь пробудила в Ваньке страсть к стихоплётству. Теперь никто не мешал ему по ночам царапать пером по бумаге, воплощая свои чувства в вирши. Но слова, которые он находил, казались ему безликими и скудными для выражения силы своего чувства и описания неземной красоты своей возлюбленной. Он испытывал настоящие муки творца, когда черкал и черкал бумагу в поисках того самого, единственного, слова.

Впрочем, Пульхерия находила все его строки бесценными, а самого стихотворца – настоящим сокровищем, который сам не разумеет, насколько богат талантом и высок духом.

«Это всё равно, что ты крепостной по рождению, по духу и уму ты истинный дворянин, честный и благородный!» – убеждала она его в ответных письмах.

– Да уж, честный и благородный… – тосковал Ванька. – Кого только уже не обманул… Всех!

Ему, правдивому по природе, не привыкшему врать и увиливать, подобное положение вещей было в тягость, разумом он понимал, что иначе нельзя, но на душе было муторно… От бессонных ночей, от душевных переживаний он похудел и спал с лица, так что Елизавета Владимировна пожурила его за чрезмерное усердие и велела Парфёну уменьшить часы учения, оставив Ваньке некоторое время на отдых. Парфён Пантелеймонович и не возражал, он был весьма доволен учеником, его разумными ответами и не менее разумными вопросами. Они обсудили волнующую парня тему телесных наказаний в деревнях, и Парфён согласился, что приказчики порой занимаются самоуправством и что необходимо поставить в известность барыню, чтобы обсудить это, когда приказчики приедут в имение с отчётами.

Ванька предложил внести изменения в условия, в которых прописывались обязанности, срок службы у помещика, на что Парфён ответил, что это уж чересчур, что мужика надо держать в ежовых рукавицах, особенно сейчас, после подавления крестьянского бунта. На то есть особый указ императора Павла.

– Нашего брата надо и посечь, для острастки, – строго сказал Парфён.

– Но матушка никогда розгами не наказывает, и у неё в имении порядок и послушание, – не сдавался парень.

– А потому, – управляющий назидательно поднял указательный палец, – что её все уважают, добра она и справедлива ко всем. Зазря никого не отругает даже. Елизавета Владимировна – кладезь премудрости и милосердия, один её взгляд строгий – и ты уже вину чувствуешь. Так, или я вру?

– Вестимо так.

– То-то и оно. И розги не нужны, сам себя наипаче накажешь, муками совести.

Ванька замолчал. Муки совести и правда, изгрызли его совершенно. И выхода из капкана не было. Никто не поможет и страдания не облегчит. И сделать так, чтобы никому боль не причинить, – не получится. Елизавете Владимировне, от которой он ничего, кроме добра, не видел, принести горе и стыд, позор перед обществом: жена сына сбежала с крепостным! Только от одной мысли об этом у Ваньки всё нутро холодело и волосы вставали дыбом. А оставить всё как есть – любушку свою свести в могилу…

«Аки буриданов осёл я», – мрачно думал он, не замечая, что Пульхерии уже удалось совершить переворот в его сознании: он, впитавший с молоком матери покорность и смирение, начал думать о побеге как о чём-то вполне осуществимом.

«На самом деле, грамоту я знаю, могу поступить к какому-нибудь помещику на службу, управляющим. Мало ли кому грамотеи нужны. Денег нет, а жена – вот она, её содержать нужно. Что ж поделать, придётся и послужить», – храбрился он по ночам, придумывая оправдания для своего будущего работодателя.