Григорий Максимов - Серебряная лилия

На этом первое действие подходило к концу. Мораль же его была в том, что сатана хотя и оказался закован в цепи на самом дне ада, земной мир остался в полной его власти, и что неспроста его называют «князем мира сего».

Но сама мистерия на этом лишь начиналась. Как только пернатые, рогатые и хвостатые слуги дьявола разбрелись кто куда, в соседнем павильоне сразу же стала разыгрываться сцена сотворения первых людей. С самой настоящей сакральной таинственностью «из праха и глины» был произведён Адам, и вслед за этим «из ребра его» сотворена Ева.

В следующем павильоне ставилась сцена грехопадения. В ней только что сотворённые Адам и Ева предстали пред древом познания в виде самой настоящей яблони, срубленной под корень и установленной на сцене с помощью огромной ямы с землёй. Обвившись вокруг ствола яблони, искуситель предлагал первой женщине изведать запретный плод – запечённое в духовке яблоко с сиропом, которое, конечно же, оказалось сладким-пресладким. Но только лукавого в ней играл уже не мужественный капитан городской стражи, а какой-то отвратительный женоподобный паяц.

И тут же, едва запретный плод был вкушен, на первых грешников обрушился праведный гнев. Вооружённый гвардеец в обличии херувима, размахивая мечом, погнал согрешивших из рая. «И изгнал Адама, и поставил на востоке у сада Эдемского херувима и пламенный меч обрушающийся, чтобы охранить путь к дереву жизни"*.

Всё представление, переходя от одной сцены к другой, должно было затянуться чуть ли не до утра, так как карнавальные гулянья продолжались сутки напролёт, лишь немного затихая перед рассветом.

Но едва дождавшись, пока Вседержитель «из ребра его» сотворит Еву, баронесса со своей компанией решила покинуть площадь. К тому же, их уже давно ждали в гости.

Особняк мадам де Клиссон находился близ дворца То, дворца, в котором перед церемонией коронации в реймском соборе останавливались все французские монархи, и котором после сей церемонии новоиспечённый правитель давал пышный банкет. Рядом с дворцом То также располагались особняки почти всех наизнатнейших вельмож Франции, в которых они селились на время церемониальных торжеств в честь инаугурации своего нового повелителя. Здесь же находились и дома тех, кто, устав от скучной жизни в мрачных крепостных стенах, решил приобщиться к шумной и суетной жизни горожан.

С Мари де Клиссон мадам Анна была знакома ещё с детства, когда они обе были отданы своими отцами в услужение к Жанне Бургундской Хромоножке, супруге тогдашнего короля Филиппа*. Знатность семьи Клиссон позволило Мари достичь положения королевской фрейлины, а вот Анне так и довелось остаться прислужницей. Но это никак не повлияло на дружбу и привязанность двух девушек. К тому же, едва они достигли шестнадцатилетнего возраста, их обеих выдали замуж, из-за чего им пришлось проститься с придворной жизнью. Но и после этого они не оставили своего общения, постоянно переписываясь и хотя бы изредка навещая друг друга.

Добротный трёхэтажный особняк мадам Мари был типичным домом зажиточного горожанина, с той лишь разницей, что на первом этаже не было ни лавки, ни мастерской. На первом этаже располагались прихожая, кладовая и кухня, на втором – обеденная и гостиная, на третьем же – спальни.

Но самым главным было то, что переезжавшие в город аристократы оставляли свои прежние барские замашки, считая их пережитками прошлого, и, во всём, разве что за исключением одежды, перенимали нравы и обычаи буржуа. Они переставали злоупотреблять вином, выезжать в леса на охоту и делать щедрые подарки слугам и приближённым. Их столы стали умеренней и скромней, жизненная обстановка проще и незатейливей, а о медвежьих боях и пляшущих на столах шутах они и вспоминать не хотели. Единственное в чём они так и не изменили своему сословию, конечно, помимо одежды, была стойкая неприязнь ко всякой работе. Мужчины, отпрыски благородных семейств, так и продолжали считать военное дело единственным приемлемым занятием для себя, а женщины не обременяли своих тонких рук чем-нибудь тяжелее пряжи и вышивки.

У дверей гостей встретил мальчик-слуга, коих в доме было всего-навсего двое, и отвесив низкий поклон, тут же побежал наверх доложить о прибывших своей госпоже.

Зайдя в дом, компания из десяти человек на некоторое время задержалась в прихожей, ожидая, пока к ним спустится сама хозяйка. Когда же мадам Мари спустилась – таки вниз, всем пришлось задержаться там ещё минут на десять, пока две подруги не обменялись всеми нежностями и комплиментами.

Наконец, взяв подругу под руку, хозяйка повела всех наверх. Она до последнего не велела накрывать на стол, ожидая, что гости не обманут и явятся, как и было обещано, вечером «жирного» воскресенья.

Когда вошли в обеденную, мальчики-прислужники как раз стали накрывать на стол.

Трапеза аристократки, живущей в городском доме, уже ничем не напоминала тот пафосный церемониал, традиции которого так бережно сохраняли в замках и во дворцах. Не было развешанных на стенах щитов и штандартов, не было стоящих с жезлом наперевес и оглашающих перемены блюд камердинеров, не было воющих труб и стройной череды мундшенков, подносящих подносы с самой изысканной снедью. Все эти церемонии были забыты как дурновкусие и пережиток чего-то давно минувшего. Как отголосок старых привычек осталось лишь разделение на два стола.

Вместо этого вино разливалось не по золотым и серебряным кубкам, а по стеклянным фужерам. Мясные туши не рвались на части руками, а подавались порционно и разрезались на части ножом. Для вторых блюд использовалась вилка. Еды подавалось ровно столько, сколько могли съесть за один раз. Недоеденные блюда с господского стола уже не переносились на столы преданных слуг, а объедки и обглоданные кости не бросались под стол рычащим собакам.

Незатейливый ужин вполне был достоин зажиточного, но крайне скромного буржуа.

Без громко объявляемых перемен на стол был подан пшеничный хлеб, паштет из курятины, покрытый белой плесенью сыр бри и, конечно же, знаменитые шампанские сосиски, сдобренные укропом и сельдереем. Из питья был лёгкий прошлогодний кларет, в ту пору ставший очень популярным у англичан, в огромном количестве вывозивших его из Бордо.

Вечерние карнавальные гулянья как раз набирали полную силу. Доносящиеся с улицы крики, ругань и пение, чередующиеся со звуками дудок и мандолин, сливались в одну неистовую бурлящую какофонию. Не видя больше надобности удерживать при себе охрану, баронесса отпустила шестерых стражников в город. Двое из них отправились в ближайшую таверну, а другие четверо, не растрачиваясь по пустякам, напрямик в квартал красных фонарей. За ними же увязался и Эдмон. Он чуть ли не силком хотел утащить за собой и Альбера, но тот упёрся, сетуя на крайнюю усталость и отсутствие всякого настроения.