Григорий Максимов - Серебряная лилия

Хотя в будние дни старый добрый жимпф ещё очень долго оставался главным головным убором всех женщин.

Кроме этого, на баронессу надели множество украшений, от перстней и колец по два, а то и по три на каждый палец, до серебряных браслетов и золотых цепочек.

Чтобы не скучать в своей городской поездке, баронесса взяла с собой троих из своих приближённых. Первым, конечно же, оказался Альбер, должный сопровождать её саму. Второй оказалась Урсула, с которой та была особенно дружна. Третьим стал оруженосец Эдмон, второй оруженосец после Альбера и его ближайший товарищ. Также как Альбер, он был приставлен в качестве провожатого к самой госпоже, Эдмон был приставлен к Урсуле.

От замка Крак де Жаврон до Реймса по дороге было около сорока лье и чтобы добраться до города хотя бы ко второй половине дня, решено было выехать как можно раньше, даже не дожидаясь утренней мессы и завтрака. Едва на горизонте забрезжил рассвет, запряжённый четвёркой экипаж тронулся в путь. За ним последовал небольшой конный эскорт из шестерых вооружённых охранников.

Всё время пути мадам Анна, не умолкая ни на миг, болтала с Урсулой, обсуждая то моду, то народные приметы, то ещё какую-нибудь ерунду. Иногда в сей дамский разговор встревал Эдмон, вставляя какое-нибудь веское замечание. Альбер же всё это время сидел молча, угрюмо созерцая серый мартовский пейзаж.

Солнце уже давно перевалило за полдень, разогнав тучи и высушив дорогу после утреннего дождя. Хлюпая копытами по всё ещё вязкой грязи, экипаж и его эскорт стали приближаться к древним Марсовым воротам Реймса.

Город встречал узкими извилистыми улочками и заполонявшей их пёстрой гомонящей толпой. «Жирное воскресенье» было в самом разгаре, о чём наглядно свидетельствовало огромное количество ряженых и в стельку пьяных гуляк.

Экипаж и лошадей пришлось оставить в специальном отстойнике у городских стен, так как во время массовых мероприятий стража не впускала в город верхом, при этом не делая поблажек даже для дворян. Город, таким образом, становился местом, где дворянин отчасти лишался своего возвышенного положения, каким обладал в обыденной жизни, ведь именно конь являлся символом превосходства дворянства над остальными сословиями. Да и городские буржуа не испытывали перед дворянством того мистического трепета, какой оно до сих пор вселяло в придворную челядь и деревенских крестьян.

Сойдя на бренную землю и взяв в руки подолы своих платий, баронесса со своей свитой пошла по улице, поневоле уворачиваясь то от скачущего паяца, то от слегка перебравшего мастерового. Завидев роскошно одетую даму, некоторые особо остроумные гуляки начинали изображать карикатурные поклоны, выказывая тем свою лютую ненависть к знати. Из распахнутых окон и с нависающих над улицей балконов то и дело можно было услышать самые грязные ругательства, посылаемые вслед проходящей мимо дворянке. А увязавшаяся вслед пьяная компания лихо распевала дразнящую частушку:

Дабы оградить баронессу от возможных посягательств, шестерым охранникам, а вместе с ними и двум оруженосцам, пришлось взять её в плотное кольцо. Благо оружие, как лошадей, у них не могли отобрать.

Так как до позднего вечера, как и до дома, где их ожидали, было ещё далеко, перекусить решили в обычной городской таверне.

Даже таверная прислужница, дочь хозяина этой самой таверны, завидев разодетых знатных посетителей, скорчила кислую недовольную мину. Хотя, получив солидный заказ на пять запечённых цыплят, заметно смягчилась. Но даже в том, как она подносила блюда со снедью, не было и толики того подобострастия, с каким обычно форшнайдеры прислуживают за столом своим господам.

Дочь хозяина таверны была дебелой, дородной девицей лет восемнадцати, высокой, да к тому же со слегка смуглой кожей, что ещё больше отличало её от тонких и бледных аристократок. Даже покрой платья у мещанок был совсем иной. Рукава были широкими, чтобы в них было удобней работать, а подол не доставал до земли и не волочился по полу. Сверху на него набрасывалась лёгкая накидка «montilet», скроенная в форме круга с отверстием для головы. Поверх жимпфа, принятого у женщин всех сословий, мещанки носили круглое покрывало, свисавшее спереди до бровей и с боков на плечи.

Как раз в то время, когда компания обедала, по улице проскакала целая ватага наряженных в шутовские наряды мальчишек. «Все на площадь! На площадь!» – вопили они, «Мистерия, мистерия, великая мистерия!», «Все на мистерию, все на мистерию!».

Выйдя из таверны, компания баронессы тут же смешалась с гомонящей толпой, текущей на площадь перед собором Реймской Богоматери.

Средние века соединили в себе самые противоречивые веяния: упадок духа и неистовую веру, христианскую добродетель и не знающее пределов ханжество, рыцарские подвиги и внутреннее бессилие, обоготворение женщины, взгляд на неё как на неземное создание, и неистовое, слепое женоненавистничество. То и дело общество переживало периоды болезненной чувствительности: его тревожили видения кошмарного ада и лучезарного рая. Эта чувствительность переросла в настоящую истерию в период Великой Чумы. Не было ни одного смертного, который бы не решил, что это и есть тот самый Апокалипсис, о коем тринадцать веков назад предупреждал Иоанн Богослов.

Но Конец Света и Страшный Суд так и не наступили. Христос не сошёл на землю в царственном обличии, мёртвые не воскресли, а живые, или вернее те, кто остался в таковых, стали жить ещё более полной и радостной жизнью.

Философия грешной земной жизни и расплаты за неё после смерти прочно вошла в сознание общества, став естественным образом мышления. Хотя неистовый религиозный фанатизм, некогда возбуждавший на священную войны миллионы крестоносцев, остался далеко в прошлом.

Земные грехи и расплата за них стали излюбленной темой для всех видов искусства от живописи, постепенно освобождающейся от строгих церковных канонов, до театра, которому так никогда и не суждено будет избавиться от клейма «бесовского зрелища». Не говоря уже о литературе, вечным памятником которой стала непревзойдённая «Божественная комедия» Данте Алигьери.

Позднее средневековье стало временем самого замечательного сплава религии и культуры, принимавшего самые неожиданные и замысловатые формы. Искусство то бросало вызов религии, то, напротив, приходило ей на верную службу. Но самая тяжкая участь досталась, конечно же, театру, как самому «нечестивому» из всех искусств.

С падением древней Римской империи в V веке, светские театры были закрыты как пережитки язычества, а все актёры преданы анафеме. Великие раннехристианские теологи и философы – Иоанн Златоуст, Киприан, Тертуллиан – называли актёров детьми сатаны и вавилонской блудницы, а зрителей падшими овцами и погибшими душами. Соборным постановлением актёры, устроители зрелищ и «все одержимые страстью к театру» были исключены из христианской общины. Странствующие труппы, скитаясь с импровизированными спектаклями по городам и сёлам, рисковали не только земной жизнью, но и своим загробным существованием: их, как и самоубийц, было запрещено хоронить в освящённой земле.