Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Вестибюль перед большим залом в здании Коллегиум Новум. Быстро наступающая вместе с его появлением тишина. Почтительные поклоны коллег. Они немедленно прерывают разговоры и заходят в зал, где большинство уже давно сидит по рядам и гулко обсуждает волнующее до глубины души и ума всех. Ректор университета, профессор и академик Тадеуш Лер-Сплавински заходит в зал, в почти сразу наступившей полной тишине поднимается на кафедру, в повисшей долгой паузе смотрит в него. Самые разные люди, сидящие на рядах, наполнившие зал до последнего места, пристально вперили в него глаза и внимание. Он каким-то чудным образом умудряется индивидуально разглядеть и вычленить в общей массе очень многих из них, большинство из них он вообще знает долгие годы, чуть ли всю жизнь, собственно – они и сотрудничество с ними, совместные дела и цели, полемики и дискуссии и есть его, Тадеуша Лер-Сплавински жизнь. Он глядит в эту воплощенную в конкретных лицах и взглядах свою жизнь, и его душу наполняют гордость и те могучие порывы, которые делают человека готовым отдать жизнь во имя чего-то по настоящему значимого и любимого, и он еще раз убеждается, какой же жемчужиной польской нации и польского духа, каким достоянием родной Польши, всегда был и является ныне Ягеллонский университет в Кракове. Вот великий Игнац Хшановски, два года назад, в свои семьдесят, увенчанный золотыми лаврами Академии Литературы. Он учил молодого филолога Тадеуша сорок лет назад, раскрывал перед тем тайны польского языка, истинные и бесконечные смыслы со школьной скамьи знакомых строк, заставлял иначе увидеть и прочувствовать образы хрестоматийных романов и поэм. Пройдут десятилетия, быть может века, а его труды по прежнему будут становиться фундаментом сознания исследователей. Благодаря ему мы по настоящему понимаем самих себя и родную речь… Мицкевича и Сенкевича, всю сложность и противоречивость во взаимоотношениях великих изгнанников-«романтиков», видевших татарские степи и Париж, берега Черного моря и Швейцарские Альпы, но никогда не ходивших под тенью Флорианских ворот в Кракове и по Краковскому Предместью в Варшаве. Какими разными они ни были, как драматически не спорили бы подчас друг с другом, с разных сторон глядя на общее дело, на те же идеи и судьбу их страны, но одно роднило и сплачивало их нерушимо – неотделимая от их жизни и дыхания любовь к Польше, жажда видеть Польшу свободной. Благодаря ему, глубоко и мудро, с пристальным трагическим спокойствием глядящему со скамьи первого ряда старику, кумиру многих поколений аспирантов и студентов, мы знаем тайны, пронизывающие пятьсот лет польского слова. Вот рядом с Хшановски сидит Леон Стернбах, еще более пожилой великий старец, всё так же, как и в молодости, на манер польских шляхтичей, лихо подкручивающий к верху роскошные, но полностью поседевшие усы, родившийся в Вильно еврей. Польской академической коллегиальности, быть может последнему оплоту истинной польской шляхетности, претили ксенофобские предрассудки – сын известного виленского банкира-еврея, профессор Стернбах был гордостью польской литературы и науки, достоянием и гордостью самой польской нации, в каждом вызывал лишь трепетное почтение. Три года назад, решившись выйти на пенсию, но сохранив пост почетного профессора, он подарил Университету свою колоссальную, уникальную по качеству и подборке томов библиотеку, сопровождаемую собственными, многолетними и путеводными пометками. Никто не сделал столько для развития европейских связей Ягеллонского университета, сколько профессор и академик Леон Стернбах – ученый, признанный в научных обществах Вены и Парижа, Праги и Лондона. Благодаря ему изучение классических языков и созданной на них литературы, находится в Университете на самом блестящем уровне. Вот чуть поодаль сидят Михаил Седлецкий – выдающийся зоолог, потомок знаменитой академической семьи Кракова, и его коллега по факультету естественных наук профессор Ядвига Волошинска. Взгляд пана ректора различает на скамье третьего ряда грузную, массивную фигуру профессора философии Житковски, и начинает лучится ласковостью и любовью. «Гневливый Сократ», «неистовый профессор», похожий на вечно бурлящий вулкан университетский «пророк», которого боготворят студенты. Вечно терзающийся, не жалеющий себя, безжалостно приносящий себя на алтарь творчества и исканий «смутьян» и «бунтарь», которому всегда и везде тесно, нестерпимо в любых рамках, благородная и страдающая душа которого не знает, и наверное никогда не узнает покоя. Пишущий книги, которые завлекают и не могут оставить равнодушным с первых строк, с этих же строк, зачастую в пренебрежение академическими канонами философских и научных текстов, горящие вдохновенной, полной трепета и искренностью вопрошания мыслью. Смелый критик реалий, откровенный и честный сторонник непопулярных идей и вызывающих неприязнь сомнений. Настоящий философ. Тот настоящий поляк и гражданин, бескомпромиссный ревнитель справедливости, которым, как часто думалось и думается пану ректору, может быть только рожденный в Польше еврей. Его отношения с коллегами и наставниками всегда были полны острых углов. Хшановски, к примеру, декан философского факультета в годы обучения Житковски, в своем стройном, воспитанном на классическом наследии мышлении, так и не понял и не принял мышления молодого Житковски – дышащего «бунтарством», напряженностью и терзаниями, мукой «бодрствующего» и ищущего духа, ничтоже сумняшися готового ниспровергнуть самое святое на пути к истине, к ответу на сонм непрерывно кровоточащих, словно рана не заживающих вопросов. Их непонимание заставило Житковски в отчаянии и «бунте» демонстративно оставить Университет, отказавшись от блестящих перспектив докторства, так редко сразу доступных пусть даже очень талантливому выпускнику. Он – личная гордость пана ректора. Благодаря содействию пана ректора, Житковски вернулся в Университет ассистентом профессора и вскоре стал доцентом, прошел «хабиат» – именно пан Лер-Сплавинский дал поразившую всех, высокую по оценкам рецензию только что вышедшим книгам Житковски о русских истоках экзистенциальной философии, и написал ходатайство ученому совету и тогдашнему ректору университета Мархлевски, о необходимости проявить мудрость и принять в ряды преподавателей человека, свершения которого на ниве философии обещают стать гордостью Ягеллонского университета. И хоть жить с профессором Житковски и держать его в списке сотрудников, по причине бескомпромиссности оного не легко, ой же как не легко, вспомнить хотя бы его официальные выступления во время прошлогодних «мирных событий» или его неискоренимую, ни с чем не считающуюся привычку переводить на лекциях и в публикациях вечные и самые ключевые дилеммы этики и метафизики в плоскость событий и явлений настоящего, пан ректор счастлив, что делит с этим, вечно и до глубины терзающимся, не дающим покоя окружающим, тучным и громоподобным «смутьяном» университетские стены и коридоры. Такие люди должны быть рядом, обязательно должны – чтобы душа не переставала работать и что-то требовать, а ум не начинал себе лгать, не уставал усомняться в том, что давно кажется очевидным и неоспоримым. Вот эти люди, цвет и гордость его страны, молча замерли и глядят на него, во вперенных друг в друга взглядах понимают друг друга и то бесконечно многое, что бурлит в их душах и проносится в их мыслях. Они ждут от него слова.