Николай Боровой - ВНАЧАЛЕ БЫЛА ЛЮБОВЬ. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том I. Части I-II

Свет, проникавший в спальню на втором этаже из приоткрытого окна, а так же доносившийся с вечно почти пустых, сонных улочек дачного предместья шумок, убеждали Магдалену, что уже далеко не раннее утро, но это совершенно ее не тревожило. Ей некуда спешить. Когда она приедет в Университет совершенно не важно и вообще – отныне время и заботы решительно должны застыть, отказаться от своих претензий, пойти к черту! Вечером она здесь же, в домике посреди яблоневого сада, будет готовить Войцеху и когда настанет темнота, раскроет окна гостиной внизу и станет ему играть, поглядывая на его растекшуюся по старомодному кожаному дивану фигуру. А значит – ей предстоит сказочный, полный чуда, счастливый день. И плевать она хотела на время. А почему, собственно, ждать до вечера? Рассмеявшись прекрасной идее, она застучала чудными, босыми и упругими ногами по деревянной лестнице, скакнула в гостиную за старый рояль – покупка для нее инструмента и была, собственно, поводом ее приглашения на дачу, откинула крышку и сильно, с некоторой ироничной нарочитостью ударяя по клавишам, заставила прекрасно настроенный инструмент зазвучать помпезными, полными победной уверенности и старомодной шляхетской манерности звуками шопеновского «Grande Polonаese» – только эти звуки соответствовали охватившим ее чувствам. Доведя фразу до ритмического завершения, она вновь рассмеялась, обрушила с грохотом крышку инструмента, залетела, проскочив через кухню, в ванную. Ей вдруг захотелось увидеть себя, увидеть, что же собственно этот человек, с искренним обалдением на его широком, краснеющем, иногда кажущемся детским лице, шепча и бормоча, называл ночью «чудом». Скинув ночник, она вдруг со спокойным, рассудительным и пристальным вниманием посмотрела на свое отражение в большом зеркале. Да, она красива. У редких девушек сегодня встретишь такую выпуклость бедер, тонкость талии, стройность и чистоту контуров ног… грудь у нее полна и упруга, волосы хороши, что до лица – не один только Войцех сравнивал ее с королевами на старинных портретах. Ей и вправду посчастливилось родиться и расцвести красивой, избежать мучительной участи женщин, на которых мужчинам не просто не хочется, а иногда трудно и неприятно глядеть. Да, она красива, и множество мужчин с давних пор желают ее. Она давно почувствовала, что красива, и это чувство, как нечто неотъемлемое, подобно тому невольному уважению, которое вызывает у окружающих Войцех – огромный, высокий и мощный телом мужчина – сопровождает ее жизнь с лет юности. Сначала, лет в пятнадцать, она поняла это по способности неожиданно приковывать внимание и взгляд и мужчин, и женщин, где бы она ни появлялась. Глаза мужчин начинали восхищенно блестеть, а глаза женщин – блестеть столь же восхищенно, но с оттенком завистливого уважения и признания. После – лет в восемнадцать, она ощутила это по тому могучему, странному во взгляде мужчин, что заставляло их самих невольно смущаться и опускать глаза, начинать суетитьcя при ее появлении где бы то ни было, быть забавно и по старомодному галантными и пытаться всемернейше угождать. Всякий из них желал как можно более проводить с ней время – ее поражало стремление к этому даже мужчин, значительно старше ее. Она привыкла к их мгновенному и полному вниманию с ранних лет и как к чему-то, совершенно неотделимому от ее жизни и присутствия в мире. Они желали обладать ею, делать ночью с ней обнаженной, сверкающей красотой совершенного тела то, что с лет юности ей самой украдкой и часто подсказывала фантазия, о чем девушки начинают, звонко смеясь, шептаться еще в старших классах гимназии. Возможность делать с ней и подобными ей женщинами это, для мужчин необычайно важна – она поняла это рано, и поскольку речь шла о том, что по умолчанию ощущалось окружающими людьми в жизни исключительно важным, не очень отдаленным стал и тот момент, когда она, невзирая на довольно строгое воспитание в традиционной католической семье, решилась узнать, о чем же идет речь и позволила одному из наиболее ревностно и настойчиво обхаживающих ее мужчин, старшему ее на четыре года студенту из консерватории, красавцу-композитору, необычайно уверенному в себе, но в ее присутствии эту уверенность терявшему, сделать то, что он так хочет. Ложью будет сказать, что она была совсем разочарована. В первый раз это было по большей мере чудно и интересно, заставило еще больше ощутить уверенность в себе и своей власти над мужчинами. После – доставляло огромное наслаждение телу и всякий раз становилось доводившим до паморока, застилавшем сознание, заставлявшем надолго забыть о жизни, о делах и заботах, словно опьянявшим потрясением. Однако – очень быстро выяснилось, что мужчины, с которыми это происходит, после этого как правило становятся ей неприятны и скоро становятся неприятными ей и в обычной жизни… Она пользуется ими, как оказывалось понято по здравому размышлению, а они – ею, и всё это в конечном итоге становилось неприятным тем образом, который она называла словом «нравственно», имея в виду какие-то тяжелые внутренние, глубоко личные переживания, было неприятно и подчас совершенно неприемлемо в той же мере, в которой исключительно важно и радостно для тела и ощущений, необходимо для давно заявившего о себе природного побуждения. Более всего ее поражало ощущение глубокой чуждости ей мужчин после того, как она сливалась с ними телом, желание отдалить их от себя, не видеть их. Дальше – больше. Довольно быстро она, необычайно красивая и вызывавшая желание и внимание у всех встречавшихся ей мужчин, начала и чувствовать, и понимать, что причиняет боль себе, поступает вопреки себе, преступает против чего-то, в самой себе очень важного, когда позволяет себе и мужчинам удовлетворять эти очень сильные, всем известные побуждения. Наконец, по прошествии не очень долгого времени, она со всей ясностью ощутила, что как бы ни были сильны эти побуждения, какое облегчение и наслаждение для тела не приносила бы близость с мужчинами и как магически доступна не была ей эта близость практически с любым из них, к которому она выказала бы простое внимание или благоволение, она просто больше не может продолжать причинять себе боль, унижать и осквернять себя, позволяя себе это, не может и во внутреннем решении не хочет поступать так. Ощутила это Магдалена безоговорочно, в правде и силе внутреннего нравственного чувства, против которого ни при каких обстоятельствах, под властью самых сильных побуждений и соблазнов нельзя преступить. В еще недавно по своему радостном и важном, совершавшемся и приходившем в ее жизнь без каких-либо преград, настолько кажется естественном, неотделимом от жизни и человеческих побуждений, таком наконец доступном ей, она неожиданно и загадочно ощутила нечто, противоречащее ей самой, неприемлемое ей, разрушающее ее нравственно, словно бы ее саму, Магдалену Збигневску, отрицающее. Она вдруг обнаружила, что чувствует эту себя саму и этой ей такое естественное, доступное и неотделимое от жизни, важное и приятное для тела – отдаться желанию и страсти, позволить красивым, вежливым и в достаточной мере поухаживавшим мужчинам желание удовлетворить, обладая ею и ценя ее за подаренную им возможность, использовать их для подобного и дать им использовать себя, более, со всей внутренней непререкаемостью и решительностью неприемлемо, невозможно. Она больше не может поступать так. Такие отношения ей более неприемлемы и мучительно, подчас до настоящего потрясения неприятны. Это было неожиданно. Это было странно и заставило ее начать думать, разбираться в себе, пытаться понять себя в таком новом, внутреннем и противоречивом опыте. И было над чем подумать! Ведь приглядываясь к большинству мужчин и женщин вокруг себя, разных возрастов, судеб и социальных слоев, образованных и простоватых, она со всей безошибочностью видела, что это является для них в отношениях наиболее важным – это и еще дети да налаженный, уютный быт, называемый ими «семья». А когда это в их отношениях, по тем или иным причинам становится невозможным или же возможным не так, как им хотелось бы, их связи распадаются, они начинают изменять друг другу, обнаруживают взаимную чуждость и иногда даже – что вообще друг друга ненавидят. Ей же, которой радости любви и жизни, в любом желаемом ею преломлении, доставались безо всякого труда, в той форме и в таком количестве, которые она сама устанавливала, эти самые, столь вожделенные всеми вокруг и для большинства исключительно важные «радости» стали неприятны, нравственно мучительны и по здравому размышлению, в обращении к своим настоящим внутренним побуждениям и чувствам, вопреки их естественной приятности и востребованности в общем-то не нужны. То есть конечно быть может нужны, ибо природа требует своего, но как-то не так, при условии и значительно после чего-то куда более важного и нужного, чего-то личного. И двадцати двух летняя красавица-полька, блестящая пианистка третьего курса музыкальной академии Кракова, останавливавшая взгляды и дыхание мужчин от восемнадцати до пятидесяти, начала думать, чего же.