Владимир Нестеренко - Обманутые счастьем

– Лейки нет, – и протянул квадратную литровую бутылку с остатками самогона.

– Будем наливать в бутылку масло, та животине в горло, чтоб пронесло, если не опоздали.

Бабы горестно всплеснули руками.

– Ой, тошно, тошнёхонько! Золотыми червонцами куплена на племя!

С грехом пополам всё масло, что было в баклаге, влили тёлке. Стали ждать.

– Полчаса жди. Если не опростается, прирежь. Мясо съедобное. Я теперь тут не помощник, пойду, – сказал Евграф, – не лови больше ворон.

– Дальше как, если оклемается?

– Смотреть надо. Не корми сутки. Потом понемногу сена давай, соли в литре воды раствори три ложки, выпои.

Евграф хотел посоветовать сделать настой из горькой полыни и поить. Да махнул рукой. Самому наблюдать за нетелью недосуг, а похмельного дурака учить, он учуял сивушный перегар изо рта мужика, – что мертвых лечить. Повернулся и пошёл восвояси, провожаемый жадными глазами вдовицы, не подозревая о волнительных последствиях.

Часа через два хмельной Емельян явился к Нестарко.

– Брат, дюже рад, спас нетель. Опросталась, встала. Я тебе пособить прибежал.

– Ладно, мы уж до глины дошли в две руки. Хороша глина. Пригодится.

Как бы в подтверждение его слов, из хаты вышла Одарка с ведром, набрала в него глины.

– Пол затру пока солнышко, высохнет быстро, а ты за хлопцами посмотри, пусть гуляют.

– Добре, – откликнулся Евграф.

Одарка вывела во двор детей, развела в ведре глину, будто сметану, смела с земляного пола травяной сор, и с переднего угла, где на треугольной полочке стояла икона в рамке с Божьей матерью и мальчиком Иисусом, принялась наносить глину ладонью. В избе два топчана для детей и их супружеский, у окна стол с лавкой, напротив – белеет свежей известью печка, на стене полки для посуды. Они пахли сосновой смолой. Дальше сундук с бельем, мешок с мукой, баклага с маслом и бочонок с колодезной водой. У двери деревянная вешалка для одежды. Два табурета Одарка взгромоздила, перевернув на лавку, чтоб не мешали затирке. Работала быстро. Немного испачкала юбку, поднятую выше колен и подвязанную поясом. Не жалко, юбка повседневная, сполоснёт. Кипяток в чане стоит на плите. Вот и дверь. Одарка разогнула спину, глянула на свою ладную работу, улыбнулась. Дело привычное, знакомое. Распахнула двери в комнату, отворила дверь сеней. Пусть проветривается комната, сохнет пол. Ушла к колодцу, глянув на детей, которые ворковали возле отца.

Солнце припекало. Стоял штиль. Мужики, сбросив с плеч рубахи, лоснясь бронзовым загаром спин, сели на перекур, скрутили цигарки, задымили.

– Как же тёлка объелась? – спросил Евграф.

– Трошки перебрали мы с брательником Федором на его именинах. Глашка, сестра, коров с бычком в стадо угнала, а тёлку, второй день, как куплена на племя, оставила на базу, не доглядела.

– Ну, да – кто-то всегда виноват, но не ты сам, – рассмеялся Евграф, бросая на Емелю колючий взгляд своих орлиных глаз, – откуда обо мне узнал?

– Так уж врачевал коня землемера. Вот молва и пошла по людям.

– Ты, Емеля, сам лес на дом готовил, или нанимал кого? – спросил Степан.

– Сам, с брательником и старшим его парубком. Половину только выбрали, на его деляну перешли.

– Раньше лес рубил?

– Нет, в степях жил. Без сноровки чуть лесиной не пришибло. Приноровились, пошло дело. Вижу, у вас погреб перекрыть нечем, тонкомер у хаты. Так я тебе дам за услугу лесу.

– Добре, не откажусь. Вечером на телеге прибегу.

– Прибегай. Ты меня выручил – я тебя выручу. Так и будем крутиться колесом.

Емельян ушёл, косолапо и нетвердо топча землю.

Яму под погреб вырыли глубокую, вместительную. Остановились, когда с глиной стал проскальзывать влажный песок. Побоялись весенней сырости. Весна только что отошла, поцеловавшись теплыми последними майскими грозовыми днями с летом, показывала, что опасения мужиков не напрасны. Колодец, что вырыт на межевой низине на четвертом метре обводнился. Дойдя до пятого метра, вода пошла обильная. Решили пока оставить так. Осенью вода упадёт. Вот тогда и углубят. Сруб сшили из лиственницы, в сыром месте, в воде – вечный.

– До ужина, Стёпа, давай сбегаем к Емеле пока не передумал, заберём брёвна.

– Резон. Пойду за Гнедым, покуда ты тут с упряжью.

– Топай, упряжь на телеге справная.

Баз у Емельяна обнесен жердями, ворота тесовые. Распахнул их сам хозяин, завидев подъехавших мужиков. Он протрезвел, был хмур, видно от утренней несуразицы и щедрости. Ну, коль сулился, слово надо держать.

Проезжая мимо хаты, Евграф увидел уставившуюся в окно Глашу – улыбчивую, глазастую. Вот она выкатилась на низкое крыльцо, приветливо машет рукой.

– Спасибочки лекарю за нетель, оклемалась! – сказала она нараспев сочным, грудным голосом, кланяясь.

– Доброму слову – добрый ответ, – охотно откликнулся Евграф, сверкая острыми глазами.

– Ты бы, Глашка, не путалась под ногами, – Емельян проворчал грозовой тучей. – Люди по делу ко мне, им недосуг лясы с тобой точить.

– Не ворчи кобелём. Я, как ветер, только слова вслед кидаю.

– Ты не прочь и себя кинуть под ноги мужику, скройся с глаз, – пропуская вперед приехавших, все так же хмуро бросил Емеля, только не громко. Но вдова вскинула гордо голову, подбоченилась, выпирая вперед грудь, осталась на крыльце.

Емельян махнул на неё рукой, зная каприз сестры, крикнул:

– Правь, Евграф, вон к тем хлыстам, что рядом со штабелем. Они у меня на всё прочее. Грузим три бревна.

– Погоди, Емельян, гляну на тёлку.

Мужики прошли к загону, где под небольшим навесом стояла на привязи утренняя проказница. Евграф ощупал ей живот, кулаком вдавил. Тёлка качнулась слегка, кося глазом на человека, медленно жуя.

– Добре, жвачку не потеряла. Вижу, солью поил. Утречком сенца немного дай, посмотри, возьмёт ли? С вечеру запарь горькой полыни пучок в литре кипятка. Выпои.

– Телиться будет?

– Куда ж она от природы денется. Только веди в охоту к хорошему быку. Есть такие?

– Есть. Целковый хозяин берёт.

– Не скупись, у тебя животина добрая. Пусть и приплод добрый принесёт.

Мужики вернулись к подводе, погрузили три хлыста в восемь аршин, и Евграф тронул лошадь на выход, мимо стоящей на крыльце Глаши, с лукавой улыбкой на пухлых малиновых губах. Она вынула из-под блузки платочёк и помахала мужикам вслед. Евграф оглянулся. Она отправила воздушный поцелуй, явно ему предназначенный, но скорее всего не за тёлку.

«Вот холера, – ругнул Евграф про себя вдову. Посмотрел, смущаясь, на соседа, подумал: – видел ли Стёпа выкрутасы Глаши, как бы под пятку не попасть?»

Накануне Троицы Глаша вынула из родового сундука, окованного железными лентами, доставшегося Емельяну от деда, единственную в семье праздничную из белого шелка рубаху-додильню. Глаша сама с любовью украсила одежку вышивкой цветного орнамента на груди, обогатила бисером, а на рукава в предплечье нанесла узоры разноцветными атласными нитками. Достала кибалку, опоясанную цветными лентами, примерила на голову. Королева, да и только! Красные сапожки к ноге приставила. Сколько уж не носила.