С.Г.Малиновски - Гвардии майор

– Ваше высокоблагородие, господин генерал, разрешите отлучиться в Михайловский госпиталь? Нешто у нас крови для Кошки не хватит!

Хрулёв посмотрел на стоявшего перед ним измученного коренастого мужчину, который смотрел на него с требовательным ожиданием. Лицо генерала дрогнуло:

– Разрешаю, – он проводил взглядом торопливо спускающихся по склону солдат, и, обратился к учителю, – Замечательные всё же люди у нас, господин полковник. Они и незнакомому помогут, а для друга – жизни не пожалеют. А Кошка, он теперь для России вроде талисмана, и смерть его будет очень некстати.

– Да уж, – полковник задумчиво смотрел на гору, перепаханную взрывами, – тем более что такая рана и для нас опасна. А сейчас, кажется, нам опять придется воевать, – добавил он, указывая на поднимающихся из окопов солдат…

…Только к вечеру мы, наконец, добрались до Михайловской батареи. Вокруг госпиталя толпился народ, а служители находились в полуобморочном состоянии. Они никак не предполагали, что простой матрос окажется такой важной персоной. Столько посетителей не было ни у одного генерала. Здесь уже побывали адъютанты всех командующих, включая Нахимова и Истомина, а также посыльный от великих князей. Измученный Пирогов еле успевал выпроваживать посетителей, то и дело приговаривая:

– Имейте совесть, господа! Здесь госпиталь, а не театр! – увидев нас, он облегченно вздохнул и, проводив в палату к Кошке, сообщил, – Вот теперь вы сами и охраняйте, а то они сейчас его на мощи разберут.

Я посмотрел на Кошку. Он был страшно бледен, глаза запали, черты лица заострились. Дышал он тяжело, красная пена пузырилась на губах. Рядом сидела Даша и через каждые двадцать минут вводила раненому кровь.

Тихо скрипнуло окно, и Пирогов возмущённо возопил:

– Да что же это такое! Я их в дверь, так они в окно лезут!

Пришлось нам занимать круговую оборону. Пока Пирогов с Дашей занимался Кошкой, мы с полковником прикрывали их от натиска посетителей. Капитан Фёдоров прибыл чуть позже с Малахова кургана и остался с учеником на ночь.

Известие о ранении Кошки всколыхнуло всю Россию. В госпиталь хлынул поток писем, денежных пожертвований, подарков и продуктов. Прокофьев от души смеялся и говорил:

– Хохол даже из своей смерти выгоду извлечёт!

Кошка, слушая его, только весело скалил зубы, не чинясь, принимал деньги, которые немедленно передавал в армейскую казну, со вкусом уплетал сало, угощал нас и кормил весь госпиталь. Пирогов по этому поводу шутил:

– Выйдете на позиции, батенька, я вас ещё разок, лично, раню. Благо, теперь знаю как. Глядишь, и снабжение города наладим.

К моменту выхода из госпиталя, Кошке сообщили об очередной награде. К Георгию и нескольким медалям добавился ещё один Георгиевский крест. Любовно полируя награды, Пётр Маркович гордо кокетничал:

– И що мэни з ными робыты? О! Прыдумав! Куплю кадку, та й засолю! А доки кадушки нема, трэба носыты…

…После выписки, нашего героя пригласили к великим князьям. Оба цесаревича горели желанием увидеть легендарную личность. И Кошка не ударил лицом в грязь. Ничуть не смущаясь столь высоких особ, он сыпал шутками, байками и в лицах изображал, как бьёт французов. Короче, театр одного актера. Великие князья были в полнейшем восторге.

– Боже, как он забавен! – смеясь, воскликнул младший из князей, когда Кошка завершил развлекательную программу.

– Он не так прост, как ты полагаешь, – отозвался старший брат…

…Учитель Кошки тоже был весьма доволен его выходом в свет. Равно он гордился теми успехами, которые его воспитанник делал в изучении наук.

– Подождите лет двадцать, – самодовольно заявлял Фёдоров, – он ещё ученым станет и всех вас за пояс заткнёт.

Но пока об этом можно было только мечтать. По-прежнему рвались бомбы, гремели ружейные залпы и гибли люди…

…Как-то, поздно вечером, мы с Кошкой сидели на равелине, отдыхая после тяжелого дня и ночной вылазки. Хмурое море было на удивление спокойно, лишь на выходе из бухты то и дело расходилась легкая рябь. Если присмотреться как следует, можно было заметить верхушки затопленных парусников.

– Вон там, – неожиданно вздохнул Кошка, – моя «Силистрия» лежит, а рядышком «Ягудиил» успокоился. Не долго я на нём походил. И как только Павел Степанович на такое дело решился, не понимаю.

Я покосился на него. Куда только девался его украинский, когда он попадал в своё окружение. Матрос исчезал. Перед нами представал умный, воспитанный, интеллигентный человек. Может быть не очень образованный, но безусловно интересный. На людях же он продолжал играть роль обычного матроса – весельчака и балагура.

– Так проще, – объяснял он.

Не знаю, как проще ему, но мне больше нравился тот Кошка, который в данную минуту сидел рядом со мной. А бесшабашный вояка меня постоянно настораживал. От него можно было ждать всего, он был непредсказуем.

– А что вице-адмиралу оставалось, – откликнулся я на его слова, – против этих монстров они совершенно не годились.

Мы одновременно посмотрели на горизонт, где по-прежнему маячила вражеская эскадра.

– Так-то оно так. Да только корабль, он же как дитё. А мы его на дно. Неправильно это.

– Ну, всё-таки, корабли не люди, – вздохнул я, – когда выбирать приходится между ними, выбор не в пользу корабля.

Кошка, неотрывно глядя на море, только кивнул. Я же помялся и спросил:

– Пётр Маркович, а вам в голову не приходило кого-нибудь приобщить?

– Ишь, чего захотел, – Кошка посмотрел на меня совершенно круглыми глазами, – молодой ты ещё, тёзка. Да и я не на много старше. Нам о сём ещё думать не положено.

– Да ведь я только прикинул, – защищался я.

– Всё равно рано! Хотя, конечно, хочется иной раз. Думаю, если бы нам волю дали, – он хлопнул меня по плечу, – мы бы таких дел натворили!

– Обидно, – вздохнул я, – ведь не дети уже…

– Это как сказать, по нашим меркам – младенцы. Ну сам посуди, нам ещё столько узнать надо. Тебе конечно трудно. Как кутенка взяли и мордой в молоко ткнули. Твой-то сколько с тобой знаком был?

– Почти год.

– Значит, ничего тебе рассказать не успел. Только присматриваться кончил. Мой за мной наблюдал года два, да ещё пять лет меня готовил…

Я растерянно молчал. А Кошка продолжал:

– Ты, тёзка, тогда на барина обиделся. А зря. Для меня всякий вольный человек барином был. Ты ведь не знаешь, каково это, заместо комнатной собачонки быть. Я себя человеком почувствовал, когда на «Силистрию» пришёл. Вот так…

Он замолчал, видимо досадуя на себя за несдержанность. Я тоже молчал – что здесь можно было сказать?

– Зато, теперь ты свободен, – наконец выдавил я.

– Потому и согласился, – глухо отозвался Кошка, – а теперь, с тремя Георгиями, я по всем статьям вольный! Вот война кончится, домой съезжу, родных навещу. Да стерве этой, что меня служить забрила, пару ласковых скажу. А потом уж куда батька позовет.